Учите меня, кузнецы (сказы)

Другая радость у Берестышки была — тополя.

На нашу Веселую Гриву заезжий народ частенько дивится. Вот лешаки так лешаки, говорят. Доподлинные!.. Это к тому, что у нас не осталось дома, возле которого бы три-четыре тополя не росло. Кругом лес, и в середке лес! Вот и дивятся…

Первый тополь Берестышко против своей избушки в огороде посадил. Лет через семь наградил он черенками соседей. А потом уж и Берестышков тополь опиливали и соседские — образовалась у нас от одного корешка целая тополиная улица. Летом идешь деревней — тень тебе лысину от солнечных ударов оберегает, бравый дух дыханье твое бодрит, и мило глазам твоим. Не закрывал бы их!..

Вот Берестышке и приятно было.

«Умру, — думает, — не сразу меня забудут… Тополя-то пошумят в мою память, погудят, пошелестят!..»

Третья радость у него была — ребятишки да сказки. Не какие-нибудь там дедами насказанные, а свои — Берестышковы. Возьмет самый заурядный случай и в такие узоры его изукрасит, так быль с выдумкой перепаяет, что только сиди да покрякивай. И мухомор, и пчела, и окуневый глаз, и кукушкино яичко — все у него на свои особые голоса заговорит. Болотная кочка — та чего-нибудь мокрыми, моховыми губищами бухтит-квачет. На всякие изломы да извороты язык свой приловчил… Ребятишки другой раз спрашивают:

— Как это ты, дедо, всякому зверю-птице подражать научился?

Завздыхает Берестышко. В уголок отвернется и будто бы даже всхлипнет. Потом табакерку достанет, нос заряжать начнет.

Ребятишки ждут. Окинет их ласковым голубеньким глазком и поведет:

— За неволю, голубки мои, научишься… Вы вот при отце-матери безотлучно находитесь, а я до пяти годов у скворца Дразнилы в дупле жил. От него чего не переймешь!.. На все голоса птица.

Нынешних ребятишек разными там баба-ягами да кощеями не проведешь быстро-то… Ну и тут кто-нибудь не доверится, сфыркнет.

Берестышке того и надо! Примется удостоверять:

— Маленький тогда я был. Несмышленыш совсем… Вынесла меня сестренка, нянька моя, на лужайку, на свежий ветерок. Положила на одеялко, а сама убежала цветочков мне для забавы нарвать. Я тем временем уснул. И уследил меня Коршун Вострый Глаз. Подхватил за рубашонку и потащил в гнездо свое коршунячье, коршунят своих, большеротых обжор, полакомить задумал. Я сплю. Так то есть храплю, что в облаках дырки просвистываются. Укачивает меня на рубашонке-то. Теплым ветерком обдувает. Ни комар тебя, ни муха не тревожит — благодать! Потом чую, дыханья мне не хватает. Воротником горло перетянуло. Как заревел я на всю поднебесную — у коршуна лапки-то и сдрожали… Я и полетел без парашюта… Если бы не рубаха из «чертовой кожи», разбился бы на мелкий дребезг. Зацепился я ею за сухой сучок и повис на березе. Напротив меня дупло виднеется. А в дупле скворец Дразнило со своей скворчихой сидят. И оба впроголось ревут… Посиротила их хищная зверь-рысь, поприела ихних детушек скворчаток. Плакали они, плакали — скворец первый перестал. Вытер слезы, высморкался и говорит скворчихе:

«Новых скворчат нам теперь не завести — осень близко… Давай возьмем, старуха, этого парня на прокормленье!»

Созвали они скворцов со всего леса, и кто за волосы меня сгреб, кто за рубашку — тащат в дупло. Втащили и замяукали на разные голоса. Дразнило первым делом червяка мне разыскал.

«Ешь, говорит, наводи тело. Червей нынешний год не обери-бери… И жирнющие…»

Ребятишки глаз с Берестышка не сводят. А он опять вздыхать начнет.

— Ну, и ты ел? — не вытерпит какой-нибудь.

— А куда же ты, голубок ласковый, подеваешься? — разведет руками Берестышко, — Ел… И жуков ел, и стрекозу, и метличков — одной лягухой только брезговал.

Вздохнет. А у ребятишек сто один вопрос на языке:

— Как же ты зимой?.. Они ведь в теплые края улетают.

— Улетают! Верно, голубок, говоришь. И мои улетали. Только перед отлетом усыпил меня Дразнило. Такое «баю-баю» мне запел, что я как на третьем колене уснул, так до свежих червей и не просыпался.

— А как же ты не замерз?

— Дак они же меня с головы до пят пухом да мохом укутали!

— А как ты опять на земле очутился?

— Рассердился на меня Дразнило… Пять лет они собственных детей не выводили — все меня вскармливали. Я уж в ум стал входить… Примечаю, что скворец частенько по заплечью у меня шарится. А когда и ниже спустится. Раз как-то полазил и давай меня честить! И такой-то я, и сякой… «Мы со скворчихой, — кричит, — недопиваем, недоедаем, ни дня, ни ночи покою не знаем, у меня уж и темечки поседели через твою ненасытную утробу, а у тебя ни крыла, ни хвоста не растет!.. Прочь из моего дупла, поросенок неблагополучный!»

Ну и опять давай они скворцов со всего леса сзывать. Я к той поре толстый стал. Еле-то-еле совладали они вытащить меня. Добрался я после того до вашей Веселой Гривы и стал тут жить. А поскольку выпала мне судьба в лесу воспитываться — пошел я работать лесником. Так-то вот.

— А скворца ты, дедо, после того видел?

— А как же!.. Частенько видаемся. Он уж теперь не сердится. Я еще от дупла кто знает где иду, а он кричит: «Здррастуй, Беррестышко!»

При этом в такую дудочку губы сведет и до того чудно под скворчиное горлышко подделается, что ребятишки неделю после чивирикать на разные голоса будут Это его «Здрррастуй, Беррестышко!».

Застанет, бывало, Берестышко кого-нибудь за самовольной порубкой в лесу, по ручке с лесонарушителем поздоровается, глазок свой в него вонзит и спросит:

— Значит, посиротил земельку?

— Какую земельку? — вроде не понимает лесонарушитель.

— А на которой живешь, голубок!

— Дык… Дак… Кузьма Лексеич… Оно самое… — запереминает язык нарушитель, — нужда, во-первых, а во-вторых, подумалось, лес по дереву не плачет… Как и море по щуке.

— Про море я тебе не скажу, — насторожит пален Берестышко, — а про лес ты, голубок, врешь! Плачет он… А коли надобность, ты бы меня спросил. Срубил бы ты лесину — я бы тебе спасибо сказал. Да еще денежку в лесничестве для тебя выпросил бы. Вон ее, санитарной рубки, сколько! Подальше только ехать надо.

Это он так разговаривает с тем, кто по неразумению топору волю дал.

Который же постоянно в лесах пакостит, с тем у него другой разговор находится. Опять же по ручке поздоровается, химический карандаш из кармана достанет. Тут же форменную бумагу составит.

— Распишись, голубок! — предлагает.

«Голубок» и заворкует. На всякие выверты… Уговаривать Берестышку начнет:

— Стоит ли нам грех заводить, Кузьма Лексеич? Да нам с тобою добра не пережить. Давай уж как-нибудь ладком-рядком это дело согласим.

Ну, и тут кабанчика Берестышке обещать зачнет. Или овцу. Кто, опять, овчинами на полушубок его соблазняет.

Только зря это! Берестышко высоко свою службу понимал.

— Я, — скажет, — милки мои, не вам и не начальству служу. Я вашим внукам служу да красоте земли еще.

А чаще так говорил:

— У тебя одна мать, а у меня две.

— Как то ись две? — заудивляется порубщик. — Ты все притчами, Кузьма Лексеич, говоришь.

— А вот и не притчами! Ты до сивой кудри дожил, а она тебе и не вприметку, вторая-то мать… Земля-то зеленая… Всемилая наша…