Учитель истории

— А где схема? Где тубус? Картины? — всколыхнулось прошлое в учителе истории.

— Пошли, — махнул рукой Безингер.

Они прошли по длинным мраморным коридорам «клиники», спустились в полуподвал, и это стал подземный замок, а потом еще на лифте, тяжелые двери — галерея, но не такая, как в Лондоне, более современные вещи, и отдельный вход в зал, на трех стенах всего по одной картине — все ее — Аны, последняя написана на острове.

— Ты их в тубусе подпортил… Чуть освобожусь, подреставрирую, — только сказал Безингер, и самая древняя картина вдруг качнулась, как им показалось, во всяком случае оба встрепенулись, переглянулись.

— А схема где? — первым пришел в себя Малхаз, и лишь мельком глянув на эту потрескавшуюся, пересохшую кожу, — Как я раньше не догадался? Этот рисунок — пиктограмма. Я точно знаю это место! А то, что Ана Вам сказала — начало весны, уже нам известно — на Кавказе весна начинается в день весеннего солнцестояния.

— Боже! Осталось восемь дней. Надо срочно лететь! — закричал Безингер.

— У меня нет документов, я без паспорта, — обозначил реалии современности Малхаз.

— О! Боже! — совсем набожным стал Безингер. — Ведь ты не можешь пока быть Малхазом Шамсадовым, — это тоже современная реальность.

— Только паспорт российский, настоящий, — о своем стал печься Малхаз.

— Почему именно российский?

— А Вам какая разница? Все паспорта, деньги, кредитки ведь вы выдумали?!

— Ой, Шамсадов, только не о политике, у нас ныне иной путь, — и нажимая рацию. — Сюда срочно фотографа, самолет готовить на Москву.

Ровно через сутки, также в ночь, Безингер привез еще пахнущий краской новенький российский паспорт. Малхаз раскрыл — его снимок, Алтазуров Остак Астархович. И пока Шамсадов хотел что-то спросить, Безингер показал свой, тоже новый швейцарский паспорт. Зембрия Лазарь Мних. И поясняя:

— Мних должен прибыть с Остаком.

Больше они об этом не говорили, в едином порыве стали готовиться к экспедиции. Первоначально планировали лететь на Москву, но быстро передумали. На самолете Безингера полетели на Тбилиси, и уже в полете выяснилось — грузинские диспетчеры что-то не согласовали с российскими властями, пришлось приземлиться в Стамбуле.

— Это символично, — шептал Малхаз, — отсюда, из Босфора и Константинополя, из Византии начала свой путь с сундуком Ана.

— Да-да, ты прав, — совершенно иным: тихим, встревоженным, отстраненным выглядел Безингер в эти дни, и когда они прибыли в Тбилиси, и дальше ехали на вездеходе сквозь горы в Шатили, он всю дорогу был понурым, молчаливым, и только на грузино-российской границе очнулся.

— Нас могут задержать, даже подстрелить.

— Не волнуйтесь, — горы Кавказа воодушевили Малхаза, — по обе стороны границы мои родственники — они нам подскажут, а пропусков для пограничников у нас вдоволь — вы печатаете.

Все оказалось не так просто, а время поджимало, уже двадцатое число. И тогда Безингер выдал еще одно тайное оружие — в рюкзаке спутниковый телефон: два звонка в Москву, еще один куда-то, и пограничники отвернулись, и деньги брать боятся. Они прошли под видом боевиков («Чтобы война не прекратилась», — думает Шамсадов).

Миновав посты, на одном из перевалов устроили привал. Хоть и пасмурно, и туманно, а Малхаз не может скрыть своей радости, по всем сторонам в маленький сверхмощный бинокль с аккумулятором все глядит. Вон пограничная застава, рядом — первое чеченское село. И там, и там один и тот же транспарант — «23 марта 2003 года — всенародный референдум!»

— Что за референдум? — в неведении Малхаз.

— О-о, — от усталости ноет Безингер. — Чечня принимает новую Конституцию… Нам повезло, в эти дни бомбить не будут.

— Да, нам повезло, — повторил Шамсадов, как бы про себя, — Конституция, цивилизация — значит, мы избавляемся от «сундука».

— Ты о чем? — повернулся Безингер.

— Да, так, — уклонился Малхаз, и вновь о своем мечтательно. — К ночи будем в Гухой, Эстери накормит.

— Никаких сел, — вскричал Безингер. — Мы договорились, все чисто, без никого и ничего… Пока не найдем — никаких контактов.

— А если не найдем?

Долгая пауза.

— Последняя попытка. Всего два дня — 22 и 23.

— А если не найдем? — вновь повторил Малхаз.

— У меня в жизни больше ничего не остается… Ана добьет, — и он глянул на свою выпачканную в кавказской грязи руку, на которой громоздился древний перстень.

— А почему Вы не женились, не заимели детей? — не сдержался Малхаз от этого вопроса.

— По молодости об этом и не думал, а позже, вроде здоров, вся медицина есть, но ни одна женщина от меня не беременеет. А всяких искусственных премудростей не хочу. Вот и иссякнет ветвь Мнихов.

— На самом деле — ветвь-то Мнихов — тысячу лет назад иссякла. Разве не так?

— Так, — опустил голову Безингер. — И более того, получается, я пришел на свою исконную родину, иду к своей прародительнице.

— А сундук?

— Если честно, о нем я все меньше и меньше думаю.

— Выкиньте перстень! — резко сказал Шамсадов.

Безингер долго смотрел на свою руку, и тяжело вздохнув: — Пошли.

По карте близко, а в горах расстояние обманчиво, многократно возрастает, и прямо не пройти, всюду ущелья, неприступные перевалы, речки вроде маленькие, а ледяные, стремительные, ногу не так сунешь — унесут. И это не главное — мин боишься, всюду на тропах российские растяжки, и благо, Шамсадов эти дела в свое время познал.

— Я устал, не могу, — не в первый раз ноет Безингер.

— А каково было Ане — 1050 лет?!

Весь путь было сыро, туманно, моросил противный дождь, обозрения нет — еле ближайшую гору видно.

Две ночи они спали в палатке, измучились, и все равно двадцать второго марта, совершив с утра последний небольшой марш-бросок, Малхаз остановился у совсем маленького, еле бьющего из-под склона родника.

— Это и есть Бойна-тIехьа — каменистая кряжа гор.

— Какая же она каменистая? Всюду кустарник, лес.

— А Вы приглядитесь: какой лес здесь, а какой там. Там осадочный грунт, почвы богатые, лес соответствующий. А здесь когда-то был вулкан, и порода извержения. Во времена Аны здесь, наверняка была очень слабая растительность. А за тысячу лет уже образовался кой-какой плодородный грунт, и на нем хоть и слабая, да густая растительность, и меж нее, должен быть вход… Правда, за эту тысячу лет он, скорее всего, тоже зарос, замуровался.

— В прошлый раз мы здесь были, — разочарованно и сердито сказал Безингер. — Здесь и вправду самый высокий радиационный фон. И хоть гора и крутая, и огромная, пятьдесят человек каждый метр ощупывали — бесполезно. Все это вранье! … Ха-ха-ха! Какой я идиот, какой я дурак! Это твои хитрые карие глаза, это твоя «детская», наивная улыбка, эти твои картины навели на меня наваждение, гипноз. Ты дьявол, ты угорь, ты настоящий чернявый черт. Ты в бою один выжил, ты единственный из моего лондонского склепа сбежал, ты один со страшного острова спасся. И это не все: твое сердце, а я в медицине соображаю, три года на медфаке учился; с таким не живут, а твой рубец, как у собаки зажил.