Учитель

* * *

И вечер начался сызнова. Тост следовал за тостом. Пили за хозяйку дома. За «наследников»: Валеру и Толю. Петр Алексеевич просил выпить за его дорогих гостей. Все охотно выпили и снова шумно и размашисто пошли по кругу — подняли бокалы за Петра Алексеевича.

Гостья из Риги упоенно хвалила индейку. И Ольгу. Ольга намекнула, что гостей ожидает превосходный кофе — Петру Алексеевичу привезли из Франции изумительные кофейные зерна. Ольгина тезка спросила Николая, где его гитара. Оказалось, он ее не захватил.

— Но ведь ты же без гитары некомплект! — сказала Капа.

— Не цепляйся, — сказал Николай.

Ольга велела Анатолию сбегать за гитарой, затем временем гостья из Риги вспомнила, что она третьего дня была в Дрезденской галерее. Ей там все очень понравилось, картины — изумительные, но самое изумительное, бесспорно, — «Сикстинская Мадонна». Вообще все мадонны выполнены очень художественно, только немножко странно, что все они держат на руках маленьких мальчиков, а девочек — никогда.

Все застыли, услышав это. Но гостья из Риги не дала никому опомниться, сообщив, что в Дрезденскую галерею запрещен вход детям до шестнадцати лет.

— О, дубовые головы! — сказал Петр Алексеевич.

— Напрасно иронизируешь! — воскликнула Ольга. — Ты как хочешь, а я детям не позволю идти туда.

— Полно тебе! — ответил Петр Алексеевич.

— Я согласен с Ольгой, — сказал критик. — Моему сыну четырнадцать лет, он очень чистый мальчик, но я не позволю ему идти в Дрезденскую галерею.

— Знаю я этих чистых мальчиков, — заметил молодой летчик, сосед Навашина, — они с пяти лет ругаются только матом.

Критик даже не взглянул в его сторону.

— Конечно, если глядеть на «Спящую Венеру» глазами снохача, это очень безнравственное полотно, — сказала Ирина, — а если посмотреть обыкновенными человеческими глазами …

— То это прекрасная женщина, — задумчиво и почтительно сказал Лагутин, — прекрасная спящая женщина. Тихое у нее лицо…

— Лицо! — воскликнул Василий Васильевич.

— Послушай, — сказал Петр Алексеевич, — а в Третьяковку ты своего парня пускаешь? Там, знаешь, тоже…

Но в эту минуту на пороге появился Анатолий. Вместо гитары он принес балалайку.

Все огорчились, но Николай сказал, что это даже лучше: у него припасен небольшой сюрприз. Он был в клубе писателей, и там поэт Виктор Боков пел под балалайку лихие частушки. Вот послушайте.

Он чуть потерзал гостям уши, настраивая балалайку. Подумал немного, ударил по струнам. Тут только Навашин понял, что лицо у него не старое, а усталое. Сейчас, когда он запел, оно разгладилось и помолодело.

На деревне дом горит, А вокруг народ стоит. Говорят между собой: Дом сгорит, пойдем домой —

пел он. И еще так:

Самолет летит Середи полей, Изменять пришел — Изменяй скорей.

И еще, и еще:

А на столе лежит Книга Библия, А ребят любить Дело гиблое. Самолет летит О семи окон, Конституция Основной закон.

За столом ели, пили и слушали. Всякая новая частушка была как подарок. Каждую провожали смехом, новую встречали с беззаветным любопытством. Николай сыпал все чаще, чаще, а потом уж и совсем не делал между частушками даже самого малого перерыва.

И вдруг он примолк на секунду, провел по струнам так, что балалайка заговорила гитарным низким голосом, и не запел, а сказал:

Как вспомню я Ванинский порт И вид парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные темные трюмы.

— Это песня оттуда, — сказал Николай, — мой дружок привез. Продолжать?

Стол молчал. И Николай запел осторожно, как бы прислушиваясь:

От качки стонали зэка, Обнявши друг друга, как братья, И только порой с языка Срывались глухие проклятья.

…Август. Тлеет закат: густой, лиловый. Глуховатый низкий бас поет:

Проклятье тебе, Колыма, Что названа чудной планетой, Сойдешь поневоле с ума, Оттуда возврата уж нету.

И хор повторяет угрюмо:

Сойдешь поневоле с ума, Оттуда возврата ведь нету.

Это поют в бараке сифилитиков. Черная сибирская песня.

Не жди меня, мать и жена, И вы, мои бедные дети, Знать, полную чашу до дна Досталось мне выпить на свете.

— Хор имени Вассермана, — сказал тогда кто-то. Пошутил. А Навашин, сцепив руки, слушал:

Я знаю, меня ты не ждешь, И в шумные двери вокзала Меня ты встречать не придешь — Об этом мне сердце сказало.

…Николай умолк. Стол тоже молчал.

Первым заговорил человек без шеи. Он сказал:

— Я не понял там слово «зэка`». Что это?

— Заключенный, — ответил Николай.

— А! Не догадался. Мелодия, конечно, примитивная… Но вообще написано в традиции русской каторжанской песни… Я этот жанр довольно хорошо знаю.

— Николай, а «Вечер на рейде» вы можете спеть? — спросил критик.

— Нет, не могу. Для настоящей песни нужен настоящий голос. А у меня голоса нет. Заметили?

— Я заметил, что пристрастие к блатной романтике приобретает угрожающие размеры…

Навашин встал и вышел в кухню. Здесь было свежо, не накурено. Пахло крепким кофе. Точно айсберг под солнцем сиял холодильник. За большим, во всю стену окном дышал сквер, и листва светилась от скрытых за нею фонарей.

— Вам плохо? — услышал он голос Валерия.

— С чего ты взял?

— Показалось. У, а там какой крик! Все сцепились. Давайте удерем, хотите? К нам на дачу.

— А где ваша дача?

— В Мурашах.

— А такое место… Стрешнево ведь по той же дороге?

— Следующая остановка. Сразу за нами. Мы туда пешком ходим, там озеро. Вам надо Стрешнево? Переночуете у нас, а завтра утром и пойдете.

— Послушай…

Но тут в кухню влетела Ольга.

— Скорее кофе. А то там такая склока началась. Валерий, вынимай из холодильника эклеры. Сергей, будь добр, возьми вазу с фруктами.