Учитель

– А на Аз какие слова начинаются? – спросил Гришка.

– Ну, на Аз слов почти нет, только греческие, вы их не знаете. Но одно слово я покажу.

Нечай достал картинку, где изобразил попа, и все они хором закричали и засмеялись:

– Это отец Афанасий!

– Точно! – Нечай порадовался успеху, – Слово «отец» начинается с буквы «Он», ее мы потом узнаем. А Афанасий – греческое имя, начинается с Аз.

Им не терпелось начать ломать перья, и Нечай велел им снова написать слово «баба», что не без труда удалось всем, только Ивашке пришлось помочь.

– Ну, если вы такие умные, то как написать слово «мама»?

Первой догадалась Надея, и Нечай подозвал Мишату.

– Вот, гляди, твоя дочь быстрей мальчишек соображает. А ты не хотел ее учить!

Мишата засмеялся и махнул рукой.

Неделя вторая

День первый

Нечаю снится, что он хочет спать, когда надсадный, режущий уши звон извещает колодников о начале дня: три часа утра. Ему снится, что он поднимается вместе со всеми, как обычно, кряхтя и ругаясь, ему снится, что его цепи позвякивают так же печально, как у остальных, ему снится, что он бредет к выходу и втягивает голову в плечи, ощутив, как сырой осенний ветер задувает в дверь, ему снится большой кусок хлеба, который ему протягивает чернец-надзиратель, и ненавистное лицо этого чернеца, и его подрагивающая костлявая рука со вспухшими суставами и отросшими ногтями, забитыми грязью. Ему снится это отчетливо, явно, даже кислый вкус подмороженного хлеба, его холодное и черствое прикосновение к зубам. Нечай не чувствует, как его трясут за плечо другие колодники, и сильно удивляется, когда с него сбрасывают армяк, под которым он спит, свернувшись в тугой клубок, и лупят кожаной плеткой по плечам. От неожиданности он поворачивается на спину и прикрывается руками, но это глупо – плетка выбивает пальцы и хлещет по ребрам. Спросонья он не может сообразить, что происходит: ему больно, вокруг полутьма, плетка свищет тонко и часто. Он снова сворачивается в клубок, пряча ладони и лицо, и, скрипя зубами, ждет, когда у надзирателя устанет рука. И, в общем-то, понятно, что ничего страшного в этом нет, несколько ссадин и длинные, выпуклые кровоподтеки, но, черт возьми, как же это больно!

– Вставай, собака, – чернец пинает его ногой в колено и швыряет на пол кусок хлеба. И Нечай, как и положено собаке, сначала хватает хлеб, впивается в него зубами, и только потом медленно поднимается с пола, ежась и морща лицо.

На дворе завывает ветер; тонкий, острый серпик месяца покачивается перед глазами: унылый вид открывается за воротами острога. Пеньки вырубленного леса, ямы провалившихся шахт и горки выбранного из-под земли песка и глины в темноте кажутся ненастоящими. Словно беспощадный великан изуродовал землю, провел по ней пятерней, как плугом вывернув ее наизнанку; срезал под корень лес, взмахнув исполинской косой. Вдали курятся домницы, и доносится глухой стук молота.

Нечай грызет хлеб на ходу и думает, где бы теперь достать кружку воды: в шахте воды много, но она плохая, горькая, пить ее нельзя. Впрочем, иногда он ее пьет – он все время хочет пить, есть и спать. С тех пор, как его поставили «коренным» в шахте, он сильно сдал: у него колотится сердце, быстро кончаются силы, по вечерам его рвет, и беспрестанно кружится голова.

Мысль о том, что ночь прошла, пронизывает его отчаянной, злой тоской – впереди бесконечный и холодный день: душный, мокрый, трудный, темный и страшный. И дожить до его конца надо суметь, дожить и дождаться следующей ночи, когда снова можно будет свернуться в клубок под армяком и заснуть.

Он проснулся под теплым тулупом с подтянутыми к животу коленями и обхватив плечи руками. Можно спать еще и еще, можно спуститься вниз и пожевать хлеба: мягкого и вкусного. Или даже пирога с малиной. Можно пить сколько хочешь, и никто не пнет тебя и не оттащит за волосы от ведра с водой. Надо соглашаться с Тучей Ярославичем, надо хвататься за эту службу руками и ногами, надо благодарить его и целовать сапоги, за то что позволяет жить на своей земле и не тащит к воеводе.

Последние месяцы на руднике едва не убили Нечая: безвылазная работа в шахте рано или поздно убивала всех. Он перестал быть зверем, которого требуется усмирить, он не испытывал злости, только обиду – от голода, от побоев, от желания спать, ему все время хотелось заплакать. Единственное, с чем он не мог смириться, так это со своей участью. Если бы не надежда на то, что это когда-нибудь кончится, он бы сошел с ума или повесился. Некоторые сходили с ума, некоторые вешались, но некоторые и бежали! Если бы не эти удачные побеги, дающие надежду, Нечай бы не отважился рискнуть в третий раз.

Рудник у монахов был жалкий, неглубокий. Крепить стенки и потолки штолен они то ли не умели, то ли ленились, но из девяти шахт обрушились пять только за три года работы. Вместо вертикальных колодцев с подъемниками рыли наклонные лазы. Откачивать воду монахи не считали нужным, и ставили деревянные козлы для работы в забоях, чтоб отбитая руда не падала в воду. Впрочем, и руды там было немного, ее пласты уходили вглубь, туда, куда монахи соваться побаивались.

Нечай слишком долго ждал. Боялся. После второго побега он встал на ноги только к июлю, и надо было бежать в августе, летом, пока в лесу не видно следов, пока можно спать на земле и есть ягоды. Но стоило ему подумать о побеге, как на него нападал страх, и он каждый день откладывал, отодвигал следующую попытку. Пока не выпал снег. В ноябре его поставили «коренным» – рубить руду в забое, и промедление едва не стоило ему жизни.

Он тряхнул головой и повернулся на другой бок: не думать об этом. Забыть о Туче Ярославиче, об Афоньке, забыть. Когда наступит время решать – тогда и решать. А пока никто его ни о чем не спрашивает, можно об этом не думать. Чему быть – того не миновать.

Оборотень! Выдумают же! Нечай усмехнулся сам себе. Может, оборотня Туча Ярославич делать дьяконом не станет? Хорошо бы…

Возня и сопение внизу заставили его повернуться обратно: на сундуке сидела Груша и наматывала на ноги онучи. Нечай хотел ее окликнуть, но тут вспомнил, что она его не услышит. Тогда ему в голову и пришла мысль пойти за ней следом, посмотреть, куда и зачем она ходит по ночам… Следить за девочкой показалось ему не очень-то честным поступком, но он не сомневался, что если покажется ей на глаза, она переменит намерения, и он ничего не узнает. Как только она, накинув полушубок Полевы, вышла в сени, Нечай потихоньку слез с печки – колено еще мешало ходить не хромая, но не настолько, чтоб не догнать ребенка. Он оделся и, выходя, постарался не скрипнуть дверью, снова забыв, что Груша скрипа не слышит.

Нечай вышел за ворота и увидел девочку в самом конце улицы – она бежала к лесу, как он ни надеялся на то, что по ночам она ходит в другое место. Он прихрамывая направился за ней.

Луна убыла на треть, мелкая крупа звезд еле-еле проступала сквозь морозную дымку, затянувшую черный небосвод, и под ними на черном скошенном поле так же редко просверкивал иней, будто земля зеркалом отражала небо. Во дворах с ленцой перегавкивались собаки, от постоялых дворов доносился шум, и покидать уютный, обитаемый Рядок Нечаю сразу расхотелось. Но Груша шла по тропинке к лесу, быстро-быстро перебирая ногами, почти бегом, и Нечай не чувствовал ни страха, ни опасности.

Девочка не оглядывалась, и не слышала шагов за спиной, но стоило ей только обернуться, и она бы тут же заметила его – на ровном поле, при свете луны Нечай в любую минуту был готов к разоблачению. А кроме того, он сильно отставал, припадая на левую ногу, и боялся, что в лесу потеряет ее из виду. Он надеялся, что она направится к усадьбе, по широкой тропе, но ошибся – еще в поле Груша взяла немного правей, сойдя с протоптанной дорожки. Нечай прибавил шагу, когда она подошла к кромке леса.

И, хотя она скрылась из вида, Нечай почти догнал ее на слух – Груша шла не таясь, топала, хрустела ветками и сопела. Он совсем было успокоился – в лесу он мог идти в двух шагах от нее и не бояться, что она его заметит. По лесу, огибая справа усадьбу Тучи Ярославича, бежала еле заметная стежка, и Нечай быстро понял, что ведет она к старой крепости, мимо кладбища, напрямую от Рядка.

Никакого тумана над землей не вилось, потихоньку похрустывали сухие заиндевевшие листья под ногами, и луна просвечивала прозрачные кроны вековых дубов насквозь. В этом углу леса дубы поднимались выше и стояли чаще, чем по дороге к усадьбе, под ними не росло подлеска. Словно деревья в три обхвата толщиной высосали из земли все соки, и ни с кем делиться не захотели. Старый лес, очень старый. Нечай бывал тут ребенком, но никогда не обращал внимания на древность леса – до того ли ему было?

Груша быстро шла вперед, то исчезая, то появляясь из-за темных широких стволов, перепрыгивала через мощные витиеватые, узловатые корни, торчащие из-под земли, Нечай же непременно об них спотыкался, не глядя под ноги. Странно, но в этом лесу он ничего не боялся. Ни тревоги не чувствовал, ни взглядов в спину. Более того, он ощущал себя словно под прикрытием, будто чья-то длань накрыла эту часть леса, и ничего случиться тут просто не могло.

Но когда впереди показался просвет, смутная, неприятная тревога начала посасывать Нечая изнутри. Он еще не увидел, но уже понял, что тропа пройдет мимо старого, заброшенного кладбища с покосившимися, гнилыми крестами. Груша не успела выйти на открытое пространство, как вдруг со стороны крепости раздался близкий и громкий волчий вой. Он был коротким, словно призыв: не от тоски выл волк, не на луну – он звал своих, он собирал стаю…

Нечай дернулся от неожиданности и замер, прислушиваясь. Вой повторился, и через несколько секунд, издали, с болот, на вой прозвучал ответ – тихий, еле различимый.