Удача по скрипке

В пять часов гляжу в окно - плетется мой Толик по тропиночке. Головку повесил, футляр по снегу волочит. Как увидела его - прямо в голос крикнула:

– Толенька!
– кричу.
– Солнышко мое!

И к дверям, и на улицу. Бегу простоволосая к нему, он остановился растерянный, потом футляр под мышку подхватил - и тоже ко мне навстречу.

Упала я перед ним на колени, обнимаю его, реву, прощения прошу, личико его маленькое глажу. Утомился он наконец, стал от рук моих отворачиваться.

– Ну, чего ты, мама!
– стал говорить.
– Встань со снега, пойдем, простудишься.

– Что ты все "пойдем" да "пойдем"?

– говорю я ему с обидой.
– Мать вон на коленях перед тобой стоит, а ты слова ласкового ей не скажешь. Прямо как неживой!

Но не слушает меня Толя, лицо свое прячет и бормочет одно, словно заведенный:

– Мама, встань. Мама, встань!

Горько стало мне, пасмурно. Делать нечего, однако, поднялась я, с коленок снег отряхнула.

– Ладно, - говорю и за руку его беру.
– Пойдем, раз так. Черствый ты, безжалостный мальчишка.

20

Ехать нам через весь город пришлось, в самую толчею, да еще с двумя пересадками. Я молчу, обиженная, и Толик молчит. Раза три он собирался со мной заговорить, только я отворачивалась, как не слышала.

Пока до места доехали - стало уж темно, и фонари зажглись. Подошли мы к зданию - все окна горят, музыка слышится разнообразная. Кто на пианино бренчит, кто в трубу трубит, кто свой голос вхолостую пробует. Тут разнервничалась я: ну как не пропустят? А то осмеют. Чего, мол, притащилась, без вас тут народу хватает. Толик тоже струхнул, в руку мою вцепился, тащится за мной, озирается, еле-еле ногами перебирает.

В вестибюле темновато уже: видно, все уроки закончились. Тетка пожилая на стуле сидит, спицами вяжет. Как спросила я профессора Гайфутдинова - зашумела она на меня, но письмо увидела - и приумолкла. Положила свое вязанье на стул и пошла куда-то, ногами шаркая.

Приняла я от Толика пальто и шапку, форму школьную на нем одернула. Курточка на Толике мешком сидит, брюки мятые, все в пятнах, воротник у рубашки чернилами перемазанный. Как увидела я это - прямо чуть не заплакала.

– Что ж ты, - говорю, - охламоном таким пришел? В новенькое лень было переодеться?

– Я на скрипке играл, - отвечает мне Толик шепотом.
– Паганини разучивал, этюд номер десять.

Ну мне что? Паганини так Паганини.

– Что ж ты прямо с десятого начал?
– говорю недовольно.
– Первый-то, наверно, полегче.

– А по радио только десятый передавали. Что запомнил, то и выучил.

Тут вернулась эта тетка.

– Повезло вам, - бурчит.
– Сергей Саид-Гареевич как раз уходить собирался. Ждет он мальчика в тринадцатой комнате. А вы, мамаша, здесь побудьте, нечего по коридорам зря разгуливать.

Сунула я Толику футляр со скрипкой, макушку ему перекрестила, в спину подтолкнула: иди. А он оглядывается:

– Мамонька, страшно.

Рассердилась я, ногой на него топнула.

– Ступай, говорят! Нечего мать изводить.

И пошел мой сынок по лестнице.

21

Два часа я, как львица в клетке, металась. Господи, думаю, что ж так долго? Совсем они мне ребенка замучают. То застыну, притихну: не слышно ли скрипки? Нет, не слышно, мужчина какой-то во весь голос ревет. "На земле, кричит, - весь род людской..." Замолчит, к себе прислушается, не повредилось ли что внутри, и опять начинает: "На земле весь род людской..." Так и не дождалась я узнать, что с родом людским происходит. То наверх порываюсь бежать, а вахтерша меня урезонивает. Чуть не подралась я с ней: посторонние люди, спасибо, вмешались. А то бы меня под руки на улицу и вывели.

Наконец, гляжу, спускается Толенька мой. Бледный весь, истомленный, глазенки запавшие. Я к нему навстречу бегом.

– Ну, - говорю, - приняли тебя? Приняли?

А он смотрит на меня удивленно и спрашивает:

– Куда?

– Как куда?
– Я прямо опешила.
– В концертную бригаду, в ансамбль какой-нибудь. Зачем же мы сюда приехали?

– Что ты, мама, - отвечает мне Толик и улыбается снисходительно.
– В ансамбль мне нельзя, я еще нотной грамоты не понимаю. В музыкальной школе мне надо учиться.

– Долго?
– спрашиваю.

– До десятого класса.

Ноги у меня так и подкосились.

– А потом?

– А потом в музыкальный институт поступлю, - отвечает мне Толик с гордостью.
– Или прямо в консерваторию.

– Сколько ж лет там учиться?

– Не знаю. Наверное, пять.

Постояла я, помолчала. И все нетерпение мое как рукой сняло. Чувствую только, что устала до помрачения.

– Ну а потом?

– Не знаю, - отвечает мне Толик.

Схватила я его за плечи, он съежился весь, но трясти его, как утром, я не стала.

– Что ж тебе профессор сказал?
– спрашиваю я его шепотом.

Молчит сыночек мой, глазками испуганно хлопает.

– Ты ответишь мне или нет, мучитель ты мой?

Смотрит Толик на меня и говорит запинаясь:

– Он сказал... с моими данными... меня любая музыкальная школа примет.

– Любая?!

Я ушам своим не поверила.

– Так и сказал: "любая"?

– Так и сказал.

– Ну это мы еще поглядим!
– отвечаю я и решительным шагом - к лестнице. Я ему покажу "любая"! Я еще разберусь, что это за профессор такой Гайфутдинов!

Вцепился Толик мне в рукав, тянет меня прочь, не пускает.

– Мама, мама, - шепчет, - мама, не надо, пойдем! Мамочка, стыдно!

– Стыдно?
– я ему говорю и локоть свой вырываю.
– Нет, сынок, мне не стыдно! Ты не знаешь, какой ценой я твои данные оплатила, но он-то знает! Он знает! Я еще в глаза ему посмотрю!

– Мамочка, не надо!
– плачет Толик.
– Не надо его обижать! Он добрый, он хороший, он старенький!

Не знаю, чем кончилось бы у нас это дело, только вахтерша не выдержала. Подходит она к нам, отводит меня в сторону и говорит на ухо:

– И что же это вы, мамаша, ребенка терзаете? Совсем озверели. У мальчика счастье такое, сам профессор Гайфутдинов его приласкал, а вы, родная мать, истерики ему устраиваете. Все гордость, все гордость несытая. Уж если профессор сказал ему: "Данные есть" - дорога вашему мальчику обеспечена.

Подумала я, успокоилась немного.

– Письмо бы какое-нибудь написал...
– говорю неуверенно.

– Не любит он протекций, - говорит мне вахтерша.
– Но вниманием своим не обойдет, будьте уверены. Взял он сыночка вашего на заметку.