Удар мечом

– Ну говори…

Мария сказала это равнодушно, будто каждую ночь ходили к ней гости из леса. Пришелец удивленно на нее посмотрел. Был это ладный, широкоплечий парень в старом ватнике, обтянувшем плечи, в огромных кирзовых сапогах, от которых на полу сразу остались грязные следы. В руках он держал немецкий «шмайсер» и небольшой пакет.

– А еще он тебе вот что передал, – хлопец протянул пакет.

Мария разрезала шпагат: националистические журналы, листовки, воззвания к населению. Листовки и журналы были отпечатаны, видать, в зарубежной типографии на хорошей бумаге, воззвания размножены на ротаторе.

Девушка сгребла в кучу всю эту продукцию и сунула в печку.

– Молодец, – одобрил посыльный, – добра схованка, не найдут.

– Нечего будет искать… – Мария подожгла листовки.

– Сдурела? – вскочил бандеровец и схватился за автомат. – Да ты знаешь, сколько людей жизнью рискуют, доставляя нам это? З-за кордона путь дальний, да через облавы…

– Не знаю и знать не хочу! – повысила голос Мария. – А если у меня найдут ваши паперы? Об этом Стафийчук подумал?

Огонь торопливо свертывал в черные ломкие трубочки страницы, тихо потрескивал пеплом. Мария кочергой перемешала золу.

– Клята дивка, – никак не мог успокоиться бандеровец. – Взяла – и в огонь… Что я Стафийчуку скажу?

– Ну, ты, выбирай выражения! – Мария не скрывала, как ей не нравятся и этот ночной визит, и посылка из леса. – А Стафийчуку расскажи, что видел.

Бандеровец отложил автомат. На его лице было недоумение, он явно не знал, что же делать дальше.

– Как звать-то? – спросила Мария.

Вспышка раздражения прошла, хотя голос ее был недовольный.

– Остапом, – нехотя ответил парень.

– Устал, наверно? – подобрела Мария. И сама себе ответила: – И чего спрашиваю? Не близко…

– Два десятка километров протопал, – согласился Остап. – Да и если бы по дороге, то еще полбеды, а то стежками…

– Сними ватник, повечеряешь. На рассвете уйдешь.

– Я б и дольше остался, – неуклюже пошутил Остап.

Взгляд его воровато нырнул в глубокий вырез блузки, крутыми бугорками вздыбившейся на груди. Ему нестерпимо захотелось притронуться к ним, вдохнуть забытые запахи домашнего уюта, тепла, женского тела.

Мария перехватила его взгляд, резко сказала:

– Не про тебя, хлопче… – Но слова эти не прозвучали оскорбительно, скорее как дружелюбное предупреждение.

Остап вздохнул, совсем по-домашнему поставил в угол автомат, так ставит косу крестьянин, пришедший домой с сенокоса, снял шапку, и на глаза надвинулась густая копна нечесаных, слежавшихся волос. Хлопец стянул ватник. Мария увидела темную от грязи рубашку, расшитую когда-то радужным узором. Такие сорочки обычно вышивались девчатами хлопцам в подарок. Теперь праздничная сорочка поблекла, от неумелой мужской стирки пожелтела и была завязана не веселым шнурочком с кисточкой, а куском шпагата.

– Растопи печку, – сказала Мария. – Или отвык уже от этого?

Остап умело разложил заготовленную растопку. Девушка поставила на плиту ведро, стала собирать на стол. Сдвинула в сторону тетради, учебники, принесла глечик с молоком, завернутое в чистую холстину сало.

В окно громко постучали. Остап резко выпрямился и мягко, чего никак нельзя было ожидать от его большого, неуклюжего тела, метнулся в угол к автомату. В том, как он чуть наклонился вперед, вскинув к плечу автомат, проскользнуло что-то от зверя, привыкшего к постоянной опасности.

Встревожилась и Мария. Торопливо смахнула со стола посуду. Прикинула, не будет ли видно из окна затаившегося Остапа. И только после этого отдернула занавеску.

– Не спите, Мария Григорьевна? – По голосу она узнала Леся Гнатюка. В расплывчатом, сером полумраке угадывались еще две тени.

– К урокам готовлюсь, – спокойно ответила Мария и, отложив в сторону тетрадку, взяла из стопы другую.

Оттуда, из темноты, хорошо было видно и ее и комнату кроме ближнего угла.

– Не пустите воды напиться? – спросил Лесь.

– Негоже, когда хлопец к девушке ночью заходит, – после паузы сказала Мария. – Что люди скажут? А водички вынесу…

Через неплотно прикрытую дверь Остап слышал, как Мария выговаривает хлопцам за то, что они блукают ночью, и как те перебрасываются с нею шутками, рассказывают, что подстерегали связника из леса, да безрезультатно, а то бы они его встретили… Наконец Лесь попрощался, и Мария возвратилась. Остап шагнул к ней, злобно прохрипел:

– И нашим и вашим служишь?

Мария не испугалась, не отпрянула от автомата. Устало сказала:

– Учительница я, понятно тебе? Детей учу. Вот женишься ты, и твой сын придет ко мне в класс, его буду грамоте обучать…

– На моей свадьбе вороны веселиться будут, – мрачно ругнулся Остап.

– Нельзя так шутить, – выговорила Мария и, наливая горячую воду в миску, скомандовала: – А теперь раздевайся до пояса – мойся, а то запаршивел весь. Да не стесняйся и не бойся – хлопцы по домам пошли…

…Она и Стафийчуку сказала, когда тот вошел в ее комнату: «Учительница я». Стафийчук устало опустился на табуретку, непослушными пальцами достал сигарету.

– Испугалась? – спросил он и, посмотрев на ее безвольно опустившиеся плечи, утвердительно сказал сам себе: «Испугалась». Это успокоило, он привык, что его появление вызывает страх, и знал по опыту: тот, кто боится, становится послушным и покорным.

Но учительница вдруг выпрямилась, резко ответила:

– Мне нечего бояться – зла никому не сделала…

– Ого, да ты, оказывается, с характером!.. – Прикурил от лампы и осмотрелся.

Комната была еще мало обжитой, чувствовалось, что в нее только вселились. Под дубовой лавкой, сбитой на века, широкой и устойчивой, лежали чемоданы. Для одежды вбиты гвозди. Посуда громоздилась на табуретке. Но окно уже укрылось веселенькими ситцевыми занавесками, такими же, как и на спинках никелированной кровати, к стене прилажена полка с книгами, портрет Шевченко. На столе фотография мужчины средних лет в гуцулке.

– Кто?

– Знакомый один.

Стафийчук взял в руки фотографию: широкий лоб с ранними залысинами, жилистая шея – тесно ей в узком воротничке гуцулки, равнодушные глаза.

– Где-то я его видел… Нет, не вспомню…

Ужинали молча – говорить было не о чем. Стафийчук ел неторопливо, аккуратно. Пистолет положил на край стола, все время поглядывал на окно, прислушивался к скрипу старого ясеня. Потом начал задавать вопросы, быстрые, резкие, как на допросе:

– Давно приехала?