Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене

Поднялся Дмитрий Николаевич. Коренной москвич — от него, по слову Герцена, исходил фимиам Арбата и Прчистенки, — он сказал… — негодующую дрожь его голоса сдерживало сознание, что он хозяин дома и, следственно, должен быть обходителен с гостями, хотя никак не мог припомнить, когда же он пригласил этого щекастого молодого человека. Впрочем, на их пятницы — вероятно, потому, что их дочь замужем за сосланным декабристом, — нет-нет да и втираются бог знает какими путями некие молчаливые личности с беспокойным взглядом и искательными манерами.

Итак, Дмитрий Николаевич сказал:

— Мало ли крови намешано в русском человеке! Россия — это гигантская этнографическая утроба, все переварит. Вот и моя фамилия говорит о неком вмешательстве татар. Но как Пушкин производил себя от отцовской русской линии, а не от материнской негритянской, так и Герцен производит себя от отцовской яковлевской линии, а не от материнской немецкой. Да что говорить! Разве в этом дело? Гораздо удивительнее, каким образом у вялого мизантропа Яковлева и у кроткой, но такой ординарной Луизы Гааг родился огнедышащий Герцен? Какой удар по физиогномике Иоганна Лафатера и прочим ученым знатокам человеческой породы!

Несколько поостыв, Свербеев процитировал двустишие Щербины, знакомое ему по рукописи:

Я слишком русский человек, Чтоб сделаться славянофилом.

— Полагаю, — сказала Катерина Алексеевна, подняв свою прелестную головку, — что человека определяет не кровь, а та культура, которая его вскормила. Во всяком случае, я прекратила знакомство с Языковым, да и с Вигелем, который распространяет его дурно пахнущие стихи.

Общий разговор перешел словно бы и на другие темы. Прямо о славянофильстве уже не говорили. Но до него было рукой подать и от других тем. Например, о Петре I. Кое-кто читал в списке все еще запрещенного «Медного всадника». Подоспевший к этому времени Герцен сказал, что в Петре удивительное сочетание гениальности с натурой тигра.

Чаадаев, по своему обыкновению стоявший у стены скрестив руки, заметил, что некоторые современные фантазеры пытаются свалить эту великую фигуру и возродить свою ретроспективную утопию, то есть обратить жизнь вспять.

Эта отвлеченная сентенция не до всех дошла, и Герцен счел нужным расшифровать ее:

— Государственная жизнь допетровской России была уродлива, бедна, дика — а к ней-то славянофилы и призывают возвратиться.

Табу, наложенное на славянофилов, было нарушено. Но в этот момент вошли Михаил Петрович Погодин и Алексей Степанович Хомяков, столпы славянофильства, правого его крыла.

Погодин, высокий, тощий, длиннополый коричневый сюртук висит на нем как на вешалке. Он прислушался к Герцену. Вислоносое лицо его выразило насмешливое внимание. Он сказал Хомякову вполголоса:

— Помяни мое слово: этот блудный сын того и гляди махнет к нам сюда, да еще прямо в Соловки! Там монахом, пожалуй, и кончит свой век.

Хомяков, губастый, с мешками под монгольскими глазами, ответил так же тихо, голос у него неожиданно нежный, бархатистый:

— Ты совсем его не понимаешь. Он на днях сказал: «Славянофилы хотят прикарманить меня. Черта с два им дамся!»

— Но он дружит с Иваном Киреевским, с Костей Аксаковым, а в Юре Самарине души не чает.

— У тебя сведения позавчерашние. Сегодня никакой близости с Ваней Киреевским у него нет. Между ними — церковная стена. То же и с Аксаковым. Что до Самарина, то там действительно дело доходило до дружбы. А кончилось тем, что Герцен обозвал его раболепным византийцем, защитником самодержавия и церкви. Но я люблю разговаривать с Герценом. Скрестить мечи с ним — одно удовольствие, он чертовски умен.

Подойдя к Герцену, Хомяков сказал:

— Я только что говорил Михаилу Петровичу об удовольствии обмениваться с вами мыслями. Действительно, давайте поспорим о чем-нибудь, чтобы эта пятница не выглядела такой одноцветной.

Герцен готов был вспылить. Сдержал себя:

— Уж не принимаете ли вы меня, Алексей Степанович, за снаряд для ваших гимнастических упражнений? А по-моему, вы спорите, чтобы заглушить в себе чувство пустоты.

Хомяков засмеялся. Это была его манера. Он никогда в споре не сердился. А все посмеивался. Припертый к стене, заходил с другого боку. Герцен не преминул это заметить:

— Знаете, Алексей Степанович, ваш смешок — как подушка, в которой тухнет всякое негодование.

— А за что вам негодовать на меня, Александр Иванович? За то, что я вижу в вас истинную духовность верующего человека? Да, да! Только вы не догадываетесь, как называется ваша вера. Верующий может временно заблуждаться. Я знаю, вам близки идеи о всемирности некоего учения. Эта дорога неизбежно приведет вас к признанию духовной власти русско-византийской церкви, которая возобладает в мире.

— Вы пытаетесь втянуть меня в ваши обноски. Но мне в них узко, Алексей Степанович. Скажу вам просто, что в вашем учении я вижу новый елей, помазывающий благочестивейшего самодержца всероссийского, новую цепь, налагаемую на независимую мысль, новое подчинение ее какому-то монастырскому чину, азиатской церкви, всегда коленопреклоненной перед светской властью.

— Вы веры народной не касайтесь вашими безбожными руками, Александр Иванович. Это — святое место.

— А знаете, я в вашу веру не очень верю, простите нечаянный каламбур. У вас ведь не вера, а какая-то натянутая набожность. Исполнение обрядов при настоящей наивной вере трогательно. Но оно же оскорбительно, когда в нем видна преднамеренность.

Хомяков хохотнул, но тут же, сделавшись серьезным, сказал:

— Не в первый раз я говорю вам это, скажу еще раз…

Герцен перебил:

— Из принципа: repetitio est mater studiorum [10] .

— А вы удержитесь от скептицизма, Александр Иванович. Смирите ваш разъедающий разум. И вы только выиграете от этого, ибо разум с трудом добирается до того, что вера дает готовым.

— Так чего стоит это готовое, данное вам как подарок, а не завоеванное с бою! Так вот, Алексей Степанович, чтобы покончить с этим: «подарок» — это ваш идеализм. А «завоеванное» — это мой материализм.

— Но ведь и веру надо завоевать. Для этого, быть может, надобны такие высокие духовные доблести, какие не под силу разуму, вечно спотыкающемуся. Вспомните хорошо вам известного Ивана Киреевского. Ведь он настоящий рыцарь веры. Слышал, вы разошлись с ним. Признайтесь, вы сожалеете об этом. Потерять Ивана Киреевского — это большая утрата.

10

Повторенье — мать ученья (лат.).

— Я продолжаю уважать его, хоть наши пути и несходны. Он чистый человек. Но фанатик.

— Такой же, как ваш Белинский.

— Но содержание его фанатизма другое. Кстати, я получил от него письмо, где он пишет и о вас, Алексей Степанович.

— Воображаю! Трактует меня, должно быть, как молодца с большой дороги.

— Представьте, кой в чем отдает должное вашим талантам. Да вот, не угодно ли, письмо при мне.

Из внутреннего кармана фрака Герцен вынул листок бумаги. Хомяков протянул руку.