Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене

— Ты рада этому? Или тоскуешь по романтизму?

— Рада! Я вижу, что здравый смысл не иссушает душу нисколько, это вздор!

— Мне иногда кажется, Наташа, что ты видишь меня сейчас в другом свете.

— Ты хочешь моего признания? Да! Время идолопоклонства прошло. Я уже не вижу пьедестала, на котором ты стоял, ни сияния вокруг головы твоей. Но люблю тебя ужасно много, этой любовью я вся полна.

Герцен подошел к Натали, опустился на колени и стал целовать ей руки, целовал несчетно.

Она склонила гладко причесанную голову и поцеловала его в лоб.

Он вынул из кармана письмо:

— Ты знаешь, что мне пишет Огарев? «Наташа для тебя значит более, чем я. Но я для тебя все же незаменим». Ник ревнует меня к тебе.

Натали засмеялась. Герцен расцвел от радости. Она редко смеялась. Ее смех — звонкий, какой-то детский, был для него как праздник.

— Вернемся же, — сказала она, — к началу нашего разговора.

— Куда ехать? Франция? Италия? Германия? Но что мечтать! Стены моей тюрьмы чуть-чуть раздвинулись. Именно чуть-чуть. Даже на поездку в Петербург я должен испрашивать специальное разрешение у частного пристава, чуть ли не у квартального. Я все еще узник. Царская опека, сиречь полицейский надзор, висит на мне как кандалы.

Помолчав, он добавил:

— Я ведь уже подавал заявление о поездке за границу.

— Знаю, что отказали. Кто? Ты мне никогда не говорил этого.

— В самой высокой инстанции. Поэтому — безнадежно.

— Я только знаю, что за тебя хлопотал граф Строганов. Он твой поклонник, и поэтому удивительно…

— Не только за меня, за нас обоих, В его ходатайстве было сказано: «…о разрешении Герцену выехать вследствие болезни жены на несколько месяцев в Италию…» Ходатайство дошло до шефа жандармов Бенкендорфа. Он доложил об этом царю. И тот наложил резолюцию на его докладной. «Переговорим». Резолюцию покрыли лаком, чтобы сохранить нетленной для потомства.

— Это еще не отказ.

— А пониже этой лакированной резолюции рукой Бенкендорфа позже приписано: «Не позволено». Переговорили, значит. И скреплено подписью управляющего III отделением Дубельта, который все это мне любезно показал.

Говоря это, Герцен не переставал шагать по комнате. Казалось, самое движение помогает ему высказываться. Сейчас и в голове его, и в жестикуляции преобладающим чувством было недоумение.

— Заметила ли ты, Натали, что среди демократических свобод, обычно упоминаемых во всех декларациях прав человека, неизменно значатся свобода слова, собраний, печати, совести, то есть религиозных и политических убеждений. Но никогда в этом традиционном перечне не упоминается свобода передвижений по земному шару, — настолько естественными представляются эти потребность и надобность человека. Внести в список гражданских прав человека свободу передвижения представляется таким же нелепым, как если бы кому-нибудь вздумалось внести туда свободу дышать.

Разговор этот происходил в самом начале ноября.

А через неделю, 6 ноября сорок шестого года, Герцена наконец освободили от жандармской опеки: с него сняли полицейский надзор. Это отнюдь не просто канцелярская операция. Как можно! Сам шеф жандармов и главный начальник III отделения его императорского величества канцелярии Алексей Федорович Орлов доложил о таковом проекте императору всероссийскому Николаю I и получил всемилостивейшее соизволение. Шеф жандармов доводит об этой высочайшей милости до сведения министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского, а начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением Леонтий Васильевич Дубельт наконец докатывает этот полицейский колобок до Герцена.

Герцен немедленно пишет об этом Огареву, присовокупив фразу, дышащую робкой надеждой: «Сейчас, возможно полагать, уже нет препятствий к моей поездке за границу».

Слух об этом быстро пополз по Москве. Боткин обегал друзей и знакомых, сообщая с сенсационным видом:

— Герцен теперь свободен и весной едет за границу с женой и двумя детьми.

Действительно, довольно скоро в руках у Герцена оказался заграничный паспорт «на шесть месяцев в Германию и Италию для лечения легких жены».

Поездки эти были так редки, что о каждой сообщалось официально в газетах. «Московские ведомости» не замедлили трижды напечатать публикацию о предстоящем отъезде Герцена.

Предотъездные хлопоты! Что брать с собой? Как обеспечить возки для поездки до границы? Как утеплить их — время-то зимнее! Сюда прибавились хлопоты по добыванию добавочных заграничных паспортов — ехала с Герценами большая компания: его мать, а также близкие друзья, Мария Федоровна Корш и Мария Каспаровна Эрн — в качестве гувернанток. Карла Ивановича Зонненберга, старинного гувернера Ника Огарева, перешедшего к Герцену на неопределенное секретарски-дружеское положение, кормилицу Татьяну и шубы предполагалось от прусской границы отправить вместе с возками обратно в Москву. А самим в пограничном пункте Таурогене пересесть в дилижанс. В европейский дилижанс!

Накануне отъезда, 18 января, Грановский устроил у себя прощальный вечер. Пришли все: Корши, Кавелины, Кетчер, Боткин, Щепкин, Чаадаев, Астраковы. Елизавета Богдановна Грановская была суха с Герценами, почти враждебна. А ведь хозяйка! Натали Герцен смотрела на нее чуть ли не с завистью: конечно, грустно, что она отшатнулась, но ведь ни капли притворства, никаких румян вежливости и приторных прикрас гостеприимства.

И это не просто дамская размолвка. Как бы ни наседали на Грановского со своими дружескими нападками Герцен и Огарев, никогда Тимофей Николаевич не примирится со смертью Станкевича и любимой сестры. Путем сложных духовных исканий, не прибегая к помощи религии, он выработал в себе веру в личное бессмертие, во встречу с любимыми там, в потустороннем мире. И этой верой Грановский заразил жену.

Когда Герцен в тот памятный день в Соколове наступил на веру Грановского своей тяжелой материалистической пятой, Грановский оскорбился. Но не мог побороть привязанности к Герцену.

А Лиза была фанатичнее своего мужа. Она напрочь порвала с Натали, с которой до того была в сестринском согласии, при этом на положении как бы младшей сестры, которую названая старшая обожала.

Не все друзья знали, насколько слитно духовное единение Грановского и Лизы, очень молодой, очень молчаливой, даже строго-молчаливой. Может быть, один Огарев несколько догадывался об этом, когда писал Грановскому:

…говорить со мной Ты можешь только да с женой О тайном внутреннем страданье…

Когда гости разошлись и Грановские остались одни, Лиза, хорошая пианистка, играла Моцарта, чтобы привести мужа в ровное состояние духа.

На следующий день, 19 января, провожающих опять большое общество. Тройки нанимал Сережа Астраков в Дорогомилове. Хоть и мороз был в этот день лютый — двадцать шесть градусов! — однако народу набралось на пятнадцать троек. Ямщики дивились: «Да так только царей провожают…»

Съехались в Черной Грязи, второй почтовой станции от Москвы по Петербургскому тракту. Пока меняли лошадей, Герцен дал друзьям прощальный обед. Все устраивал хлопотун Зонненберг, фазанов навез, шампанское исключительно трехрублевое.

Обед прошел в полном дружелюбном, согласии. По крайней мере внешне. Отъезд Герцена как бы сгладил противоречия, возникшие среди друзей. Конечно, уголья тлели, и, вероятно, жжение их ощущалось где-то в душевном подполье, но им не давали разгораться в пламя. Молчаливое соглашение. Даже Кетчер смирил себя и с немым обожанием смотрел на Натали, горюя о ее отъезде. В общем, прикидывались, что все заодно, что никакого «генерального межевания», по слову Герцена, среди них нет. Только Лиза, Грановская по-прежнему не вымолвила с отъезжающими ни слова. Рука ее в прощальном пожатии была холодной и вялой. Грановский же долго не выпускал Герцена из объятий. И успел шепнуть ему: