Ударная сила

За праздник... Моренов шел рядом молча. Сейчас они пройдут по тропке еще немного вместе и разойдутся — дома их на разных улочках.

Когда уже расходились из штаба, закончив дела, он, Моренов, подошел к Фурашову, сказал:

— Впереди, товарищ командир, майские праздники. Собрания, самодеятельность — это ясно, но есть предложение устроить офицерский вечер... Семейный.

«Вечер? Бал, танцы?.. — У Фурашова вскипел протест. — О делах бы заботился, — а тут о балах! Уж не из тех ли замполит любителей, что играют на дешевых чувствах?»

Но промолчал, сделал вид, что не расслышал мореновского предложения, не понял.

Однако холодок отчуждения к замполиту не исчез и теперь. Да, сейчас они разойдутся: Моренов свернет влево, Фурашов — вправо, и скроются в темноте. Ну что же, Фурашов, будешь и дальше молчать или... А сам-то он, интересно, не захочет больше возвратиться к своему предложению? Что он за человек? Ведь знают друг друга совсем мало, — вернее, не знают...

Приехал, Моренов в часть дней на восемь позднее Фурашова, и сначала показалось — оригинал. Прикатил со станции на попутном грузовике. Сидели тогда в кабинете уже больше часа, беседа текла неторопливо, кажется, они бы и дальше говорили, если бы Фурашов не спросил:

— Когда семью собираетесь привезти?

— Когда? У военного человека какие сборы? Уложил чемоданы, детей в охапку — и готов. Семья возле проходной...

— Чего же не позвонили со станции? — спросил Фурашов, готовый уже озлиться: ишь, оригинал!

Но Моренов обезоруживающе просто сказал:

— Знаю, в части одна грузовая машина, одна «Победа»... Приехал днем, — значит, машины в разъезде, люди не прохлаждаются, делом заняты. И вас не надеялся застать в штабе.

Фурашов подивился столь ясной логике, негромкому голосу, сразу проникаясь уважением к новому своему заместителю, признался:

— Да, верно, на минуту зашел в штаб, и машины в разгоне, все верно...

Моренов усмехнулся, тоже доверительно:

— Не думайте, не ясновидец: вверху в штабе всю обстановку разъяснили.

— Что ж, пойдемте. — Фурашов встал. — Из штабников кого-нибудь наскребем, помогут чемоданы поднести, устроиться.

У проходной действительно ждали жена и сын, стояли три потертых чемодана, хозяйственные сумки, детский велосипед.

Глаза Фурашова теперь различили в темноте развилку тропки — задержал шаг. «Так что же — оригинал, любитель сыграть на дешевых чувствах? Или...» Встретились взглядами — мореновский, показалось, пристальный, с антрацитово-ровным блеском, словно бы остановил размышления Фурашова.

— Вы мне не ответили на мой вопрос, — сказал Моренов. Голос негромкий, вроде бы усталый,но нотки твердые.

— Праздновать особо, балы устраивать нам вроде бы не пристало, нет достаточных причин... Как с партийных позиций?

Моренов помолчал, будто взвешивал сказанное Фурашовым, потом заговорил:

— Партийная работа — это любое, каждодневное дело... И я понимаю — особо праздновать нет причин. Мне понравилась поставленная вами главная задача: «Все для «Катуни», во имя «Катуни!» Отладка, настройка, освоение техники... Но и не надо забывать о человеке, его духовных запросах — это тоже дела партийные. Совещания, сборы, беседы — хорошо, но бал, — Моренов сделал ударение и даже паузу, — не по случаю одержанных побед, а с целью объединения людей...

Фурашова кольнуло: вот «упражняется в морали» да еще, чего доброго, думает, что смел, оригинален, а сам небось хочет спрятаться за широкую спину.

— А вы на моем месте как бы решили?

— Я? — словно бы с удивлением спросил Моренов и опять сделал паузу, глядел в темноте, не мигая, — резковатая интонация в голосе Фурашова не скрылась от него, — и очень спокойно, как бы тут же забыв о своем удивлении, никчемном и пустом, сказал: — Я уже принял решение — провести офицерский вечер, и, надеюсь, вы поддержите меня.

— А вверху... как на это посмотрят? — испытывая недовольство собой, сказал Фурашов.

— Беру на себя.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Приход весны, первое ее дыхание Валя ощущала особенно остро. Во взбудораженное состояние ее приводили, казалось, самые незначащие детали, приметы, но они воспринимались ею, воздействовали на нее подобно коротким, но мощным импульсам. Солнечный сфокусированный оконным стеклом зайчик на глади платяного шкафа, дотронься в этом месте ладонью — и от ласкового тепла по телу пронесется электрический вихрь; распахни дверь из передней — и пьянящим, возбуждающим ударом опахнет сырость, певучей мелодией войдет капель, будто сыплются и сыплются с крыши стеклянные бусы; на ноздреватом снегу прозрачные сизые наледи — в дрожь кидает от внезапной, как ожог, мысли: уж не по небу ли ступаешь?!

В такую пору вспоминалось детство. Почему-то именно детство. И она, Валя, не гнала воспоминания, они были для нее желанными, радостными; она отдавалась во власть их легко и безмятежно, они жили в ней, что бы она ни делала в такие минуты, в такие часы; она жила той далекой, недосягаемой жизнью.

Милые метины детства!..

По весне даже кузнец Прокопий преображался, степенел, пил меньше, казалось, забывал о своей философии: «Грязь земли не грязь! А грязь человечья и есмь грязь!» В полуразвалюху-кузню ходил в чистой сатиновой рубахе; иссеченное окалиной лицо его добрело, белки глаз наливались небесной синью, и он мурлыкал себе под нос:

Ты, Подгорна, ты, Подгорна, — Широкая улица... По тебе никто не ходит, Только мокра курица...

Об отце память осталась смутная: три года ей было, когда на отца свалилась балка, вершившая конек крыши — артель ставила дом. С перебитым позвоночником отец промаялся всего два дня. И только одно помнилось до пронзительной ясности: отец, бывало, поднимал ее от пола, как пушинку, сажал на колени, и крупные, будто тарелки, шершавые ладони — темные ногти на пальцах почти все потрескавшиеся — становились осторожно-нежными, успокаивающими, от их прикосновения словно бы прибывала сила, уверенность...

Мать после смерти отца переехала в город, чужой, огромный, грохочущий трамваями: здесь жил дядя, брат отца, но не похожий на него — коренастый, неразговорчивый и мрачный. Мать устроилась на ткацкую фабрику. Жили в Московской слободе, снимая комнату на песчаной, пыльной окраине. У матери началась новая жизнь — веселые подруги, комсомолки в красных косынках, потом — рабфак, какие-то митинги, почины и шефство — все непонятные, чужеродные для Валиного восприятия слова. А мать помолодела, расцвела, какая-то легкость, окрыленность появились у нее. Так и казалось, что она птица и вот-вот взовьется, улетит: дочь почти не видела ее дома.

А однажды, придя из школы, Валя оторопела — все было непривычно: и мать в такое время дома и незнакомый мужчина — чернявый, разбитной, в новенькой коверкотовой гимнастерке; на синих ярких петлицах по рубиновому прямоугольничку, — Валя слышала от мальчишек в школе, — «шпалы». Он ринулся к Вале, сразу озаряясь улыбкой, а она, окатанная каким-то предчувствием, выпустила из рук черную тряпичную сумку с книгами; он бросился поднимать, приговаривая «Ничего, ничего», выкладывал ей на руки целое богатство: какие-то коробки, куклы... Мать, вся вспунцовев, сказала: «Вот, доченька... Илья Захарович. Он с нами будет». Ага, значит, отчим!