Угловая комната

Опять тишина. Потом вздох – и:

– Я ночь не спала. Ладно, неважно. Как бабушка?

– Нормально. Прости, я хотел позвонить, но там…

– Ладно, не надо. Ты меня любишь?

В дверях опять возник Фарик. Я испугался, что он все испортит, ответил:

– Да, – и быстро положил трубку.

Но Фарик молчал. Я хотел спросить, зачем он вчера, что это вообще такое, как теперь после этого, – но перехотел. Спросил только:

– Фарик, как там твоя жена в Бишкеке?

– Есть будешь? – ответил Фарик.

Пока он чтото грел, я нашел в рюкзаке пас порт, сел смотреть билеты. «Ласточка» в полпятого раскуплена – кроме мест для инвалидов. «Стрижи» стоят минимум пятерку. Шесть с половиной часов на верхней полке за две двести: оплачивая, подумал, что на две двести в студенческие времена можно было пить неделю.

Фарик поставил передо мной тарелку – и вдруг еле слышно:

– Никому не говори.

Я подумал: как ему, наверное, западло.

– Ты просто напился, Фарик. О чем тут говорить?

Фарик зачемто решил спорить:

– Я не напился.

– А что тогда?

Фарик поглядел на меня – и передумал:

– Ешь.

Я не доел. Фарик завернул все в пленку, стал искать место в холодильнике. Я заметил в дверце пиво – между маслом и пакетом молока:

– Угости.

– Похмелиться?

– Вот еще: я все, что выпил, сблевал.

– А что тогда?

– А то, что тяжело теперь с тобой на трезвую.

Фарик открыл пиво, ушел в душ. До поезда – два часа. Я посидел еще в кухне, потом ушел в комнату. Сообщение от Полины: держись, люб лю и так далее. Пропущенный от мамы.

– Ты когда приедешь?

– Только вечером. Бабушке звонила?

– Звонила. Хотела помочь, но там дура эта объявилась.

– Нина?

– Нина. И Вера тоже там. В общем, не до меня.

И опять:

– Я все думаю: ну какая несуразная жизнь.

Хотел позвонить бабушке – не стал. Написал ей, что буду в полдевятого. Фарик все еще мылся. Делать было нечего. Стал опять разглядывать комнату. Книги: Кортасар, Кундера, Камю, опять Кортасар. Отыскал чтото не на «К»: Газданов – та же песня. Рядом тоненькая книжица: Модиано. Обрадовался, что хоть этот не связан с Парижем, посмотрел на заднюю обложку: француз, Prix Goncourt. Бросил обратно.

Тут же на полу коробка – крышка съехала, видно, что внутри: графинчик для масла без пробки, зажигалка, красный шелковый платок. Чуть в стороне – страница меню на французском, на полях карандашом: «Отбивные Шароле по рецепту лесничего».

Картинки на стенах оказались открытками – каждая с надписью на обороте. Аккуратно снял с булавки одну – самую скучную, с НотрДамом и сакурой: Ma ch'erie Marcienne, – и еще абзац на французском. Под абзацем сахарное: Je t’aime `a la folie, – и подпись: Babou. Фарик за стенкой выключил воду – я быстро вернул открытку на место, снова взял Модиано, сел на табурет. Открыл, схватился за первую строчку: «Я – никто. Просто светлый силуэт, в этот вечер, на террасе кафе».

Фарик вошел – опять в одних трусах. После Babou – а может, после пива – я решил возразить:

– Оденься.

Фарик стал искать чтото в шкафу. Я подумал, что неплохо бы и мне в душ, попросил трусы и носки. Коротких носков у Фарика не было. Хотел постирать свои – нет, нахер: пусть себе торчат из кроссовок – не в Париж еду.

Помылся, нашел у Фарика дезодорант. Выдавил на палец пасту, размазал ее по зубам, набрал в рот воды. Выплюнул. Оделся: джемпер поверх Фариковой футболки дыбился складками. Пока обувался, спросил, как идти до метро. Фарик показывал чтото в кухонном окне:

– Выйдешь из двора – и направо. Увидишь впереди зеленый павильон.

И через секунду:

– Какаято хуйня.

Я не понял.

– Ты вообще помнишь, что вчера было? – спросил Фарик.

Я кивнул:

– Помню. Ты – ебаный пидор.

– И что теперь?

И вправду, что? – не знаю. В голове почти дистиллированная пустота: немного давит на затылок – и всё. Иногда поднимается со дна какая нибудь мысль: скажем, вот приеду я к бабушке – а дальше? что говорить, что нужно делать? Или Нина – как вообще оставаться с ней в одной квартире? Остальное – смерть отца, чьито там руки на плечах, или, например, отсутствие зарядника, или зубной щетки, или куртки (если вдруг лето передумает) – всё это были вещи одного порядка, некой категории «Б».

Но Фарику этого не объяснишь.

– То же, что и раньше, – сказал я. – Ну захотелось тебе попробовать – с кем не бывает. Попробуй еще раз – с другим.

– А если я тебя люблю? – спросил Фарик.

Блядь, ну как же некстати.

– Фарик, – начал я, – ради бога, не сейчас. Дай похоронить отца – потом поговорим.

Фарик хотел сказать, уже набрал воздуха – остановился. Я подумал, что самое время. Открыл дверь и вышел в тамбур.

– Прочитай, ладно? – сказал Фарик.

– Прочитаю, – ответил я, гадая, что такое должен прочитать.

Фарик посмотрел недоверчиво:

– Погоди.

Ушел, через минуту вернулся с файлом, в файле – десятка два листов:

– Вот. Может, так удобнее.

Я убрал листы в рюкзак:

– Удобнее.

Мы попрощались – опять както неправильно: Фарик протянул руку, но вдруг шагнул в тамбур и обнял. Сказал мне в ухо чтото вроде: держись. Я хотел ответить: сам держись, – но не стал.

На улице было тепло. Прошел квартал – снял джемпер. Объяснений Фарика про метро я не понял или не запомнил: шел по гуглкарте. Заметил через дорогу магазин, купил бутылку пива и жвачку. Отправил одну пластинку в рот, почувствовал странный запах от пальцев – как будто крем для рук. Дойдя до метро, додумался: смазка. Стал звонить Фарику, через два гудка положил трубку – зачем спрашивать? Хер с ним – потом, после всего.

В метро всетаки думал о Фарике – о пальцах на щеке, посланиях на открытках, о Кундере и Кортасаре, о невнятном сюжетце в кортасаровских «Выигрышах»: какогото неприятного, заносчивого мальчишку насилует кочегар. Я зачем то представил Фарика таким вот кочегаром: опоил, сука, и руки распустил. Хотя нет: если кто и опоил, так это Боря, а не Фарик. Да и нужно ли меня опаивать – сам справляюсь. И вообще, какой из Фарика кочегар? Он и киргизто неправильный – все эти рецепты лесничего, книжицы Модиано, листики в файлах. Я вспомнил, как осенью, на первой нашей пьянке впятером, он показывал фотки с женой: это в Бишкеке, это Каракол, это ездили в Бухару. Откуда Париж, откуда ma chе€rie Marcienne? Он, кажется, и в Москве ни разу не был, пока не поступил: даже экзамены сдавал по скайпу. Я подумал про это кажется, попавшее между мыслей: целый год вместе пили, ходили на пары, слушали лекции в Тургеневке, читали друг друга (у Фарика всегда про неназванные города, про время безо всяких примет – про нигде и никогда), а теперь и не скажешь ничего определенного. Кто ты, Фарик? Кажется, никто. Силуэт. Какойто кочегар. Недокиргиз.

Уже в поезде вспомнил, что он и не киргиз вовсе: он както рассказывал, что родился не в Бишкеке (не помню где – в Ташкенте? в Париже?), что и родители – не киргизы. Я подумал, что лицо у него не киргизское, не азиатское вообще: смуглое, какоето обветренное, но не азиатское. Вот жена – киргизка, да. А он?

В купе завалились мама с дочкой – две упитанные, обернутые сарафанами туши – и сразу на стол полторашку пепси и полосетинского пирога: завоняло рыбой – пиздец. Я забрался на верхнюю полку, открыл пиво, потыкал в телефон – пока он не сел. Успел написать Полине и маме. Бабушке не писал – она и предыдущих сообщений не читала. Ответил на очередную Борину попытку соболезнований. Хотел глянуть Фариков фейсбук, но подумал, что слишком много Фарика, – не стал.