Уголек

Между тем, чернокожая Асава-Улуэ-Че-Ганвиэ тоже прилагала весьма похвальные усилия к тому, чтобы выучить язык этих милых людей, причем язык давался девушке с обескураживающей легкостью, словно от этого зависела ее жизнь и будущее.

— В конце концов, — сказала она Сьенфуэгосу как-то на закате, когда они вместе любовались невероятной красотой заходящего солнца, — мой единственный дом — этот тот, где я сплю, а единственная родная земля — та, по которой хожу. Я почти не помню свою родину и мечтаю забыть корабль, где выросла. Здесь мне хорошо, а будет еще лучше, я точно знаю.

— Я скучаю по Гомере.

— Ты скучаешь по своей блондинке, — насмешливо ответила негритянка. — Может, приготовить тебе магический отвар, чтобы ты ее забыл? Твоя жизнь сразу станет спокойней.

— А зачем мне жить, если я ее забуду? — он обвел руками окружающую местность. — Не думаю, что у меня есть какое-то иное будущее, кроме как тупо прорываться вперед в попытке спасти свою шкуру, вечно находясь на волоске от гибели. Какой смысл пережить столько бедствий, если я ее забуду? Единственное, что держит меня на свете, это вера в то, что однажды я встречусь с Ингрид.

— А если она тебя забыла?

— Я живу своими воспоминаниями, а не твоими, — ответил канарец с легкой грустью в голосе. — Я не дурак и не стану притворяться, будто верю в то, что виконтесса лелеет воспоминания о тех днях, которые провела с жалким неграмотным пастухом, даже не понимая его речи. В последний раз я видел ее пять лет назад и смирился с неизбежным, но это не изменит моих чувств.

— Как бы я хотела, чтобы кто-нибудь полюбил меня так же, — вздохнула Уголек.

— Для этого ты должна сначала полюбить сама.

— Это не так просто, — покачала она головой. — Если ты знаешь лишь борова вроде капитана Эва, да того бедного парнишку, которому пришлось пить расплавленный свинец, это совсем непросто, — печально улыбнулась Уголек. — Я ведь еще девственница.

— Я этого не знал. — Немного помолчав, канарец решился спросить, смущенно краснея: — А что, это имеет какое-нибудь значение?

— Для женщин моего народа — имеет, и очень большое.

— Но сейчас мы далеко от твоего народа, — напомнил Сьенфуэгос. — Ингрид не была девственницей, когда мы с ней познакомились, но я никогда не знал более совершенной женщины. Мне даже в голову не приходило, что такой пустяк может сделать ее хуже или лучше. — Он устремил взгляд вдаль, в безлюдную пустыню, что открывалась перед ними, сияя под полуденным солнцем, и лукаво подмигнул: — Разве не глупо болтать о таких вещах в такой час и на такой жаре?

— Да, пожалуй, — негритянка сделала жест рукой, словно указывая на невидимых туземцев. — Кажется, они удивлены, почему мы не занимаемся любовью.

— Я тоже это заметил.

— И почему же мы это не делаем?

— Потому что в эти минуты мне гораздо нужнее верный друг, чем любовница.

— Мне нравится быть твоим другом, — улыбнулась она.

— Мне тоже.

— Но я совсем не уверена, что мне бы понравилось быть твоей любовницей.

— И я в этом совсем не уверен.

— Боюсь, что на этой жаре у нас обоих вконец расплавились мозги.

Она не получила ответа, потому что канарец сомлел на жаре и закрыл глаза. Они замолчали, тихо потея в самой огромной в мире бане. Тишина стояла такая, словно земля вдруг перестала кружиться, поскольку в кошмарных полуденных температурах этого враждебного региона на северо-западе современной Венесуэлы всё вокруг словно вымирало, сквозь тяжелый воздух не доносилось ни единого звука, казалось, он слишком густ для существования ветра.

Не свистели цикады, не пели птицы, даже мухи погружались в летаргию, потому что солнечные лучи могли их просто-напросто сжечь. Будто Создатель каждый день специально устраивал такое пекло, чтобы спокойно лицезреть свое творение при свете дня, и никто не смог бы его отвлечь.

Позже, когда раскаленный огненный шар лениво катился дальше, в сторону заката, в ноздри заползали первые мухи, влажные потные тела неохотно оживали и медленно приходили в сознание, задаваясь вопросом, по какой гнусной причине человек никогда не может быть хозяином собственных снов.

Прекрасное лицо Ингрид снова терялось в тепловатом сумраке горного леса, голоса друзей снова возвращались в могилы, звон колокола маленькой церквушки навсегда затихал вдали, и впереди опять открывался бесконечный путь из ниоткуда в никуда.

Но все начало меняться в тот день, когда на удушающей жаре, от которой вскипала кровь, в далекой дымке, превращающей песок в воду, пошатываясь показалась человеческая фигура.

Сьенфуэгос приоткрыл глаза и не сразу признал, что это человек — безумец, не побоявшийся погибнуть от жажды. Он держался очень прямо и двигался совершенно спокойно; на нем не было никакой одежды, если не считать красной ленты на лбу, и никакого оружия за исключением длинного шеста на плече.

— ЯКАРЕ!

Воскликнул один из низкорослых аборигенов, неожиданно появившийся из укрытия, и тут же начал кричать, размахивая руками, чтобы привлечь внимание путника и разбудить остальных.

— Якаре! — радостно повторял он снова и снова. — На ута Якаре!

И вдруг, словно это имя имело магическую силу, из-за каждого куста стали появляться новые воины, так же подпрыгивать и радостно кричать, будто тот, кто подверг себя риску расплавиться под беспощадным солнцем, был не просто человеком, а живым богом, спустившимся с небес.

Туземцы с криками побежали ему навстречу и чуть не подняли на руки. За короткое время, пока они добирались до того места, где находились канарец и Уголек, индейцы явно успели объяснить вновь прибывшему, что это за чужаки и откуда взялись.

С самого начала не вызывало сомнений, что Якаре был королем или принцем купригери: гордые властные жесты, спокойный голос, твердый взгляд, несмотря на чуть косящие глаза, выделяли его среди остальных, как и молчаливость, свойственная людям, привыкшим подбирать как можно более точные слова.

Он был значительно выше остальных своих сородичей, и каждый мускул его необычайно стройного белого тела казался сжатой пружиной, готовой вот-вот распрямиться.

Якаре поприветствовал Сьенфуэгоса легким кивком и тут же уставился на Уголька, словно раздумывая, кем может быть это невиданное существо.

У дагомейки подкосились ноги.

Похоже, она вдруг совершенно растеряла свою болтливость, всегда являвшуюся ее главной отличительной чертой, и притихла, как загипнотизированный воробушек, позволив вновь прибывшему рассматривать ее, словно животное на ярмарке или товар в лавке.

Наконец, туземец присел на корточки, а остальные воины окружили его, и, не обращая внимания на рыжего и девушку, Якаре показал всем длинный шест, который нес на плече. Туземцы принялись рассматривать его с явным энтузиазмом и нескрываемым восхищением.