Уголек

— Ни один человек не живет той судьбой, которую предназначают для него другие, — возразил Охеда. — Тем более когда является плодом смешения двух рас, ненавидящих друг друга с первой минуты знакомства. Если вы обучите его латыни и гуманитарным наукам, возможно, когда-нибудь он станет первым священником из аборигенов, но покорным и смиренным священником. Если же, напротив, вы научите его защищаться, он докажет и себе, и другим, что смешение кровей — не такая уж непосильная ноша.

— Если раньше его не убьют.

— Смерть — не худшее из зол.

— Слова солдата. Мне они не подходят, — заявила Ингрид и обвела руками широкую бухту, лежащую перед ними. — И вообще, у меня такое впечатление, что Гаитике не станет ни священником, ни военным. Он будет моряком.

— А моряк не утонет раньше времени, если научиться владеть шпагой, — улыбнулся Охеда. — Давайте заключим договор: я учу его драться, а вы — тому, как не вступать в драку. Если мы так поступим, то решение окажется на его совести.

— Вы судите по собственному опыту? — спросила немка. — Сколько раз совесть удерживала вас в тот миг, когда нужно напасть на врага?

— Почти всегда. Если бы не она, на моем клинке было бы не двадцать шесть меток, а восемьдесят. Я убивал не просто тех, кто меня оскорбил, а только тех, кто заслуживал смерти. Как вы уже могли убедиться, меня можно назвать «хвастливым коротышкой» и в наказание получить лишь шрам, а не могилу, я не убийца-садист.

— Если бы я считала вас таковым, то вряд ли пригласила бы в свой дом, — заметила бывшая виконтесса, в ее голосе сквозила глубокая привязанность к Охеде. — Я понимаю ваши доводы, но надеюсь, что мальчик никогда не использует эти уроки во зло.

— Этого никто не может гарантировать. Я обучу его фехтованию, а об остальном беспокойтесь вы сами, — потом Алонсо де Охеда спросил уже другим тоном: — Давайте поговорим о другом... Как думаете, что собираются предпринять Колумбы? Зависимость от их капризов меня уже начинает раздражать. Если они воображают себя хозяевами этой части света, но не собираются покорять новые земли, то придется сделать это за их спиной.

— Осторожней, они весьма ревниво охраняют свои привилегии и могут повесить и за меньшее, — ответила немка. — Я знаю лишь, что, если дон Бартоломео убедится в богатстве золотых рудников на реке Осама, как заверил Мигель Диас, то нужно начинать думать о переезде, — она остановилась, села на ствол пальмы, тянущийся почти параллельно земле — ее любимое место, и с горечью произнесла: — Кстати, ходят слухи, которые вас наверняка заинтересуют: похоже, что во время плавания в Испанию Каноабо бросился в море.

Охеда сел рядом с ней на песок, прислонившись к другой пальме, протянул руку за упавшим зеленым кокосом и стал вскрывать его шпагой.

— Знаю, — ответил он, не повернув головы. — Но признаюсь честно, нисколько об этом не сожалею. Он был жестоким вождем и свирепым врагом, но также храбрым воином, любящим свободу и не привыкшим к цепям. Мне всегда была противна мысль, что с ним будут обращаться как с рабом и водить по городам и весям, показывая, словно военный трофей. Меня не удивило, что он покончил с собой, я и сам считаю, что смерть — не самое худшее из зол.

— Гораздо хуже жить вдали от любимых, хотя при этом сохраняется хотя бы отдаленная надежда, что однажды мы сможем воссоединиться и вспомнить друг друга.

— В вашем случае он вернется, чтобы поклясться, что ни единого дня не переставал о вас думать.

— Было бы прекрасно, но увы, это лишь мечты, — вздохнула она. — К сожалению, любовь мужчины стремительна и неукротима, но при этом коротка и мимолетна... Как, например, ваша любовь к Анакаоне, — добавила она, смерив его многозначительным взглядом.

— Я люблю Анакаону настолько искренне и глубоко, насколько вообще способен кого-то любить, — честно признался Охеда. — Но я предупреждал ее в свое время: прежде всего я солдат, и пересек океан, мечтая о покорении новых земель, а вовсе не о прекрасных принцессах. Если бы я допустил, чтобы ее красота или страсть отвратили меня от цели, в конце концов я бы возненавидел ее.

— И что же это за великая цель? — поинтересовалась немка. — Попасть в историю как победитель туземных вождей и угнетатель невинных?

— Мои стремления никогда не сводились к тому, чтобы побеждать и угнетать, — искренне ответил Охеда. — Я стремился лишь убеждать и освобождать. Убеждать невежественных дикарей в том, что есть на свете Христос, искупивший наши грехи, и освобождать их от кошмарного рабства примитивных обычаев — таких, например, как обычай пожирать друг друга или предаваться гнуснейшим порокам, включая содомию.

— Нет худшего греха, чем тот, что ощущает наша совесть, и никто не сможет от него освободиться, кроме нашей же души. Кто дал нам право навязывать другим народам собственную мораль и обычаи?

— Бог.

— Наш Бог или их боги?

— Существует только один Бог.

И в очередной раз начался вечный спор между испанским капитаном Алонсо де Охедой, рожденным в фанатичной семье из Куэнки, и немкой Ингрид Грасс, получившей образование при баварском дворе благодаря атеисту-отцу либеральных взглядов. Хотя они никогда не могли прийти к общему знаменателю, в этих жарких дискуссиях они ни разу не повышали голос, но твердо отстаивали собственные убеждения.

Спор этот не имел конца и был всего лишь слабым отражением другого спора, когда мир разделился на два непримиримых лагеря — тех, кто отстаивал право первооткрывателей владеть новыми землями и насаждать на них свои обычаи и веру, и тех, кто считал, что туземцы вправе жить на собственной земле по собственным традициям.

С тех пор минуло пять веков, а этот спор по-прежнему так и не окончен. Но двое преданных друзей, беседующих на гаитянском пляже на исходе пятнадцатого столетия, до конца жизни сохранили иллюзорную уверенность, что столь сложный вопрос можно решить путем убеждения.

Всего в лиге от пляжа, в Изабелле, мало кто считал возможным предоставить индейцам самую минимальную свободу, мотивируя это тем, что немногие уцелевшие после опустошившей остров ужасной эпидемии обязаны работать на захватчиков, поскольку взамен на кровь и пот получат иллюзорную возможность спасти свои грешные души.

Индейцы, которые прежде никогда не задумывались о бессмертии души, внезапно обнаружили, что в обмен на будущее блаженство в каком-то раю, о котором они прежде не имели ни малейшего понятия, должны отказаться от всех приятных и милых сердцу вещей, что давало им мирное и невежественно-счастливое существование.

Они искренне не понимали, почему должны добывать золото на рудниках или речных порогах, пахать землю, страдать от змеиных укусов, расчищая сельву, попадать в пасти акулам, ныряя в поисках жемчуга, строить какие-то нелепые и душные каменные хижины или чистить выгребные ямы, вывозя мочу и фекалии завоевателей. И все это они должны делать в обмен на призрачные обещания вечного искупления!