"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

Анна.

Надеюсь, что это правда...

Петерсен.

Вы надеетесь?! Вы подозревали нечто подобное?.. А что если это еще возможно?! Вы бы отдали себя в мою власть? Было время, когда руки не остановились бы перед насилием по отношению к женщине. У меня есть некоторые основания для такого вывода. Они ведь ополчались и против меня самого. Они тогда были сладострастными! Залезали в промежность коровы или кобылы, знали все движения быков и жеребцов! Эти руки, вот эти... Погодите-ка, я припоминаю, что однажды они даже поползли вверх по ляжкам одной женщины; но вскоре испугались: всё там казалось чересчур мягким, и они чувствовали, что не смогут совершить насилие, не причинив боль... не спровоцировав крики... а кругом были люди... и сам я тогда полагал, что вожделение неблагородно и неприлично... Но прежде случалось, что эти руки все-таки отделялись от меня и отправлялись к чужим вещам.

Почему же вы не вскакиваете с кресла?!

Анна.

Потому что ожидала чего-то подобного.

Петерсен.

Как?! Я вас не понимаю. Разговаривая в таком тоне, вы придаете моим рукам мужество, поощряете их прихоти. Вы действуете безответственно, вы должны были бы знать: руки могут возбудиться, и тогда их уже не уймешь!

Анна.

Этого я и жду.

Петерсен.

Ничего не понимаю! Вы желаете дурачить меня? Я вам говорю, что это опасно... Что если вожделение, вырвавшись из меня, проникнет в мои руки?! Я ведь внезапно осознал, что вы женщина; а прежде, когда видел женщин, никогда такого не думал. Я должен признать: что-то во мне возбудилось.

Анна.

Я ведь и пришла, чтобы дождаться, когда ваше вожделение станет безмерным.

Петерсен.

Неужели?! (Хрипло смеется.) Значит, вы заранее избрали для себя такой путь?

Анна (твердо).

Да.

Петерсен.

Правильно ли я вас понял?! Вы пришли, чтобы разбудить во мне алчность?! Непостижимо. Вы начали с моих рук, вы всё про них угадали точно! Потом добрались до чувств, проникли под одежду, раздели меня, хотя я того не желал, каким-то образом ухватили и теперь утверждаете... Выскажетесь же напрямую, потому что мне кажется, будто я схожу с ума, ничего уже не различаю из-за застящей глаза крови! Этот стол должен разделять нас, пока вы не выскажетесь. Мы должны упереться в него руками, чтобы оставаться разделенными... Говорите же, говорите: я боюсь, стол сломается и тогда мне не удержать мои руки!.. Или лучше - бегите отсюда! Все краски перед глазами смешиваются. Ко мне подступают, меня преследуют образы! Говорите!

(Он вцепляется в край стола.)

Анна.

Я пришла предложить вам свое лоно.

Петерсен.

Говорите... Только быстрее, быстрее, чтобы я понял, иначе что-то вырвется из меня, а я сам пока не понимаю, что это!

Анна.

Другие сказали бы, что я хочу блуда с вами.

Петерсен.

Кто вас разберет!.. Дальше, дальше!

Анна.

На самом деле я хочу ребенка.

Петерсен.

Что же, я ничего в вас не понимаю, совсем ничего. Но во мне громоздится желание: нерастраченное, элементарное вожделение. Оно вот-вот захлестнет меня. Теперь дело обстоит так: я неистовствую, как жеребец, которого заперли с кобылой... Жеребец сразу овладевает ею, не сравнивая ее ни с кем и не находя в ней никаких недостатков.

Мы теперь всё обговорили. (Он поднимается и смахивает со лба пот.)

Комната Анны Вольтер.

Анна и Хельмут.

Анна.

Почему же ты хочешь стать моим слугой?

Хельмут.

Чтобы было за что себя хвалить: потому что ты, несомненно, нуждаешься в паже, который бы за тобой ухаживал, но ни один паж не превзойдет меня старательностью, и порядочностью, и умом, и ловкостью, и умением хранить тайны, и преданностью.

Анна.

Ты в самом деле себя расхваливаешь.

Хельмут.

Да, чтобы я представлял какую-то ценность для себя самого.

Анна.

Хочешь, чтобы мы продолжили эту игру?

Хельмут.

Я хочу, чтобы мы жили точно так, как играем. Я мог бы доказать, что чего-то стою, мог бы достичь многого на поприще любви пажа к его госпоже.

Анна.

Но как ты докажешь, что мне нужен паж?

Хельмут.

В твоем доме нет никого, кто защитил бы тебя, когда тебе будет грозить опасность или наглая навязчивость какого-нибудь похотливого любовника... И никого, кто составлял бы тебе компанию, был бы твоим наперсником, наполнял бы долгие вечера игрой на лютне и звучанием своего голоса... И никого, перед кем ты не постеснялась бы плакать, кто охотно становился бы твоим тайным посланцем... Я очень легко докажу, что нужен тебе, когда стану твоим пажом: буду сидеть, одетый в бархат, у твоих ног, зажигать для тебя свечи, когда ты ляжешь в постель... и после тихо удаляться.

Разве ты не веришь, что всё это я сумею исполнить, а неудачником окажусь только в чем-то одном?

О, я почту за счастье, если в один прекрасный день ты погладишь меня по волосам и медленно, печально заговоришь: «Мальчик, ты всегда хранил мои тайны и твоя преданность превзошла всякую меру. Поэтому я признаюсь тебе, что скоро рожу ребеночка. Никто не должен узнать об этом, посторонние не должны приходить в наш дом, чтобы не нарушать царящий здесь покой. Дни и вечера будут протекать, как обычно, и вещи не должны принимать испуганный вид из-за внезапного шума... Ты, мальчик, окажешь мне кое-какую помощь -»

Услышав такое, я заплачу от любви и попрошу научить меня, что нужно сделать.

Анна.

Я уже чувствую, что отныне не смогу обходиться без тебя.

Хельмут.

Не правда ли? Я так умело выполнял твои поручения... Я и о твоем ребеночке буду заботиться с любовью, буду учить его всему, что знаю сам.

Анна.

Ты умеешь ластиться, ты мягкий, как кошка... Я верю, что ты меня любишь.

Хельмут.

Можешь быть уверена, Госпожа: моя любовь ни разу не собьется с пути и не забредет туда, где ей не место. Говорю тебе: из-за тебя я краснею и бледнею, меня окатывает то жаром, то холодом. Но любовь моя думает только о том, что красотой, умом, благородством ты превосходишь всех других женщин. Да убережет меня Господь, чтобы я не забылся и, думая о тебе, не почувствовал вожделения... Поверь, если мне и случается самозабвенно грезить о твоих грудях, то они для меня - фонтаны с драгоценным питьем, цветение ароматнейших ярко-красных роз... Твое лоно, клянусь, твое лоно для меня - сад, великолепие коего тут же заставит меня впасть в беспамятство... Прости, что у меня бывают бессонные ночи, когда в голову приходят подобные мысли; но ты так расточительно обращалась с собственной красотой, что мне порой доводилось видеть твое нагое тело! Прости - глазам моим хватало хмельного мужества, чтобы смотреть на него... О Госпожа, я не пророню об этом ни слова - разве что тебе, соблаговолившей оказать мне доверие, воистину безмерное.

Анна.

Ох... Ты хороший...

Хельмут.

Не правда ли? Ведь ты не отошлешь меня прочь? Я никогда не знал, чем бы мне, чужому для всех, заняться... Так и не научился ничему, за что другие могли бы любить меня или уважать; мне предстояло либо умереть с голоду, либо выпрашивать подаяние. Хотел же я только одного: придумать несколько песен, восхваляющих твою красоту; но когда я пытался петь, горло у меня сжималось и звуки получались хриплыми, а струны расстраивались из-за поспешных движений моих нетерпеливых рук; ибо ты, Госпожа, должна знать, что только в твоем присутствии голос мой обретает благозвучность, а руки - хмельное мужество, обычно им не свойственное.

И еще: мне, прогони ты меня, пришлось бы жить в домах чужих и холодных, где стены так немы и пусты, будто сами понимают, насколько они плоски; где пол - тоже плоский и придавленный, будто как раз способность нести на себе ношу в нем сломлена... А окна, окна повсюду в других местах наверняка настолько прозрачны, будто они - ничто, будто они - дыры, сквозь которые в дом проникает весь холод кричаще-яркого света; они наверняка не многоцветно-прекрасные, как здесь, и не смотрят на цветы и деревья. У них наверняка имеется визави, который им ненавистен... Ты не отошлешь меня прочь?