Угрюм-река

— При посредстве золота? Да?

— Хотя бы и так.

— Но золото — прах, мертвечина. А где ж живая идея, где народ? Мне кажется, мистер Кук, что мир будет преображен через усилия всего революционного коллектива, а не через кучку миллиардеров, не через ваше поганое золото!

— Но, мистер Протасов, где ж логика? Что есть золото? Ведь это ж и есть конденсированный труд коллектива. Следовательно, что? — Он сделал ударение на «а».

— Следовательно, в обновлении мира через золото участвует и весь коллектив, его создавший. В потенциале, конечно.

Андрей Андреич Протасов досадливо заерзал на стуле, воскликнул:

— Мистер Кук! Но ведь это ж парадокс! Даже больше — абсурд! Действовать будет живой коллектив, а не ваше мертвое золото!

Американец недоуменно пожал плечами и стряхнул пепел со своей белой фланелевой куртки. Бритое, лобастое, в крупных веснушках, лицо его затаенно смеялось, маленькие серые глаза из-под рыжих нависших бровей светились энергией. Вот он улыбнулся широко и открыто, оскалив золотые коронки зубов.

— Ну, так, — сказал он и, как бы предчувствуя победу, задорно прищелкнул пальцами. — Давайте пари! Поделим с вами тайгу: вам половина — нам половина. Мы с Прохором Петровичем в одном конце, вы со своим коллективом на другом. У нас в руках золото, у вас только коллектив. Вот, начинаем дело и будем посмотреть, кто кого??!

Хозяйка внимательным слухом въедалась в обычный спор: в их доме спорили часто.

— Как жаль, что нет Прохора, — заметила она, приготовившись слушать, что ответит Протасов.

Слова хозяйки погибли в обидном молчании. Пристав с Иннокентием Филатычем вели разговоры домашнего свойства: о телятах, о курах, о Наденьке. Впрочем, мистер Кук, исправляя неловкость, сказал:

— Да, очень, очень жаль, что Прохор Петрович не с нами. Это, это… О, хи из э грэт ман! Очшень светлый ум… Ну-с, мистер Протасов, я вам ставил свой вопрос. Я жду.

Инженер Протасов вместо ответа взглянул на запястье с часами, сказал:

— Ого! пора… — и стал подыматься. — Разрешите, Нина Яковлевна…

— Ага, ага! Нет, стойте, — захохотал мистер Кук и дружелюбно схватил его за руки.

— Я вам ставил свой вопрос. Угодно ответить? Нет?

— Потом… А впрочем… В двух словах… Он стоял, приземистый, плотный, мускулистый, обратись лицом к американцу. Нина Яковлевна очарованно глядела Протасову в рот, ласкала его улыбнувшимися глазами. Он сбросил пенсне и, водя вправо-влево пальцем над горбатым носом мистера Кука, с запальчивой веселостью сказал:

— Мы вас побьем. Вас двое, нас — коллектив. Побьем, свяжем, завладеем вашим золотом и.., заставим вас работать на коллектив… До свиданья!

— Где? — выпалил американец.

— На поле битвы.

Все засмеялись, даже пристав. Мистер Кук засмеялся последним, потому что ответ Протасова он понял после всех.

— Что? Вы насильно завладеете нашим золотом?

О нет! — воскликнул он. — На чужую кровать рта не разевать, как говорит рюсский, очшень хорош пословиц… Его реплика враз покрылась дружным хохотом.

Вечер. Отдудила пастушья свирель. Коровы давно в хлевах. Охладевая от дневного зноя, тайга отдавала тихому воздуху свой смолистый, терпкий пот.

Любовница пристава Наденька встретила Прохора возле околицы.

— Стойте, стойте! Илюша, осади.., Илья Сохатых правил парой. Взмыленные кони остоповали.

— Ну? — грубо, нетерпеливо спросил Прохор вертлявую Наденьку.

— Можно на ушко? Наклоните головку… — Наденька подбоченилась и, потряхивая грудью и плечами, развязно встала возле тарантаса.

Лицо Ильи Сохатых сделалось улыбчивым, сладким, приторным.

— Не ломайся, без финтифлюшек! — оборвал Наденьку Прохор.

Лицо Ильи Сохатых сразу нахмурилось, лукавые глаза не знали, что делать.

— Ну?! — холодно повторил Прохор, разглядывая что-то впереди на ветке кедра.

С тех пор как Наденька изменила ему с заезжим студентом, она стала физически ненавистна Прохору. Он тогда избил ее до полусмерти, хотел выселить из резиденции, но, по ходатайству влюбленного в нее пристава и за какие-то его высокие заслуги, Прохор передал ему Наденьку вместе с выстроенным ей голубым домком. Себе же сразу завел двух любовниц — Стешеньку и Грумю.

Наденька меж тем продолжала любить Прохора и всяческой лестью, клеветой на других, подлыми делишками старалась выслужиться перед ним, вернуть его себе. Наденька, пожалуй, опасней пристава: ее хитрое притворство, лесть, соблазнительные чисто бабьи всякие подходцы давали ей возможность ласковой змейкой вползать в любой дом, в любую семью.

— Прохор Петрович, — сказала она шепотом, и давно наигранная таинственность покрыла ее лицо, как маска. — Федор Степаныч сами уехатчи в Ключики, рабочие скандалят, оченно перепились. А мне приказали передать вам насчет батюшки, насчет проповеди ихней сегодня в церкви. Многие рабочие готовятся требовать..? Батюшка принародно их на это науськивал. Вот, ей-богу, так!

— Что требовать? На кого науськивал? Говори толком…

— Прибавки требовать, прибавки! Очень малое жалованье им идет…

— Кому? Попу?

— Да нет же! Господи… Рабочим!

И Наденька, путаясь, облизывая губы, крутясь — по тридцать третьему году — на каблуках девчонкой, передала Прохору Петровичу все, что надо.

В тарантасе пять ружей — два своих да три чужих — рыбачья сеть, два утиных чучела, груда битой птицы. Прохор, в кожаной шведской куртке, в кожаной фуражке, выбросил к ногам Наденьки пару рябчиков и куропатку. Ни слова не сказал ей, не простился, только крикнул:

— Пошел! — и лошади помчались.

Илья Сохатых хотел пуститься в обличительную по адресу отца Александра философию, но дорога очень тряская, того и гляди язык прикусишь. Илья вобрал полную грудь пахучего воздуха, до отказа надул живот, чтоб не растрясло печенки, и молчал до самого крыльца.

— А отец Александр — не священник, а — между нами — целый фармазон, — все-таки не утерпел он, слезая с облучка. — За компанию-с, Прохор Петрович! Благодарим покорно за охоту-с…

— Пришли десятского.

— Слушаю-с!.. И уж позвольте вам, как благодетелю… — он подхалимно склонил набок кудрявую, длинноволосую, как у монаха, голову и по-собачьи облизнулся. — Хотите верьте, хотите — нет. Ну тянет и тянет меня к этой Надюше. Что-то такое, понимаете, в ней этакое… Какой-то индивидуум, например.

Прохор пожевал усы, подвигал бровями, хотел обозвать Илью ослом, но передумал.

— Пришли десятского, — хмуро повторил он и нажал дверной звонок.

Он поздоровался с женой довольно сухо.