Угрюм-река

Так вот почему ныло ее глупое бабье сердце, так вот каким обухом оглушила Анфису ее жестокая судьба. «Ну ладно!.. Еще посмотрим, потягаемся!»

И прямо — к Шапошникову.

У царского преступника сильно живот болел, — не в меру наелся он хваченной инеем калины, — лежал он животом на горячей печке, и сердце его тоже ныло. Ну, вот ноет и ноет сердце. Что же это — предчувствие, что ли, какое темное, или совесть свой голос подает, жуткую судьбу пророчит? Совесть, совесть, и зачем ты… Чушь, враки!

А вот что, надо хорошую порцию касторки проглотить да как следует винишка выпить…

— Здравствуй, Красная моя шапочка, а я к тебе… Слыхал про телеграмму, про стафет? Утешь.

Поглядел он с печки на истомившееся Анфисино лицо, на ее трепетные, опечаленные руки.

— Как же утешить вас, Анфиса Петровна? Чтоб утешить, надо сначала ваши нервы укрепить.

Чуть ухмыльнулась Анфиса, посмотрела с жалостной тоской в глаза, в наморщенный многодумный лоб его, проговорила:

— Обнадежь, скажи, что еще не все пропало, что свадьбы не будет… А то.. Слышишь, Шапкин? К старику уйду, погублю душу. Уж я решила.

Покарабкался проворно с печки политик; на его лице, в глазах едва переносимая боль — Анфиса возрадовалась душой: ангел божий, а не человек этот самый Шапкин, состраждет горю ее. Еще больше исказилось лицо политика: ну, прямо невтерпеж.

И, взявшись за скобку двери и весь съежившись, он убитым голосом сказал:

— Не ходите к старику. Зачем вам старик? Царствуйте одна.

— Как царствовать? Чем жить?! Когда сердце пусто .

— Трудом, — подавленно проговорил политик, вобрав под ребра заурчавший свой живот.

— Эх, трудом!.. Я тебе говорила. Шапка, помнишь — вечером? — что зверь во мне.

Жадный зверь, проклятый зверь. Ему все подавай как есть… Нет, Красная шапочка, конченный я человек… Шабаш!

— Извините, я сейчас… — и политик стремительно выбежал за дверь.

— А не бывать Прохору женатым! — вдогонку крикнула, топнула Анфиса.

А Петр Данилыч пьет и пьет: червяк в брюхе завелся, этакий большущий червячище с пунцовой мордой: давай ему вина!

Прохор в Москве в театры, музеи ходит. И когда, по настоянию Нины, прикладывался он к мощам угодников Христовых в Успенском древнем соборе, вдруг ему Анфиса вспомнилась; ну вот вспомнилась и вспомнилась, неожиданно как-то, вдруг. И весь день стояла перед его глазами, а спать лег, во сне явилась, нахальная. Ничего не сказал Прохор Нине, только его думы немножко вперебой пошли: покачнулась в нем, в Прохоре, любовь к невесте, и захотелось ему отправить дражайшей Анфисе Петровне любовное письмо Письмо-письмом, а сердце-сердцем. Потянуло сердце туда, к ней, в темную тайгу. Зачит не знает. Может, убить Анфису, может, слиться с ней во едину жизнь, надолго, навсегда.

И недаром, не зря, не «здорово живешь» всколыхнулись его думы: Анфиса дни и ночи думала о нем. Сидела Анфиса на берегу своей судьбы, бросала в океан участи своей алые, кровавые куски обворованного сердца и, круг за кругом, за волной волна, быстро-быстро — миг, в Москве, по скрытым неузнанным законам мчались ее мысли туда, к нему, к тому берегу московскому — и прямо в его сердце, там, в Москве.

Как хлестнет волна в Прохорово сердце — взбаламутится, снова затоскует сердце, и неотступно потянет Прохора туда, в тайгу, к ней, к Анфисе, — зачем? Не знает: может, — убить Анфису, может, — слиться с ней навеки, навсегда.

Умудренными глазами замечая все это, Яков Назарыч крепче натягивает вожжи и, подняв кнут, грозит сбившемуся в ходе рысаку.

И, как рысак, проносится быстротечно время — пух, пыль, снеговые комья брызжут из-под копыт зимы, — сторонись, мороз! — с юга белоносые грачи летят…

— Вот, значит, такое дело… Только ты не ори, не вой. Марья Кирилловна насторожила душу, слух.

— Значит, так… Я кой с кем сговорился в городе — аблакаты такие есть, пьяницы.

Меня, значит, накроют, скажем, в номере с женщиной или, скажем, с девкой… Отец Ипат так учил. А там развод, вину на себя принимаю, тебе вольная. За кого желаешь, за того и выходи. Можешь за Илюху, мадам Сохатых будешь.

Марья Кирилловна сплюнула, потом сказала:

— Делай, что хочешь, раз спился, раз образ божий потерял. Никаких мужьев мне не надо, к сыну уйду я.

Чрез неделю — кувыркаются по снегу обезглавленные куры, визжит свинья. И сотня за сотней варятся званые пельмени — созвал Петр Данилыч всю сельскую знать, вплоть до Илюхи. А зачем созвал, об этом ни гугу, должно быть на какую-то тайную затею. И, конечно, Анфиса Петровна за столом. Все здесь, всех приютил гостеприимный купецкий кров. Марьи Кирилловны не видно: овдовела при живом супруге, в своей комнате сидит, никого видеть не желает. Да и здоровье ее надорвалось не на шутку: сильнейшие перебои сердца начались.

Поздно вечером, когда изрядно все навеселе, торжественно, шумно встал Петр Данилыч — и все гости встали; поднял Петр Данилыч вина бокал:

— А званые пельмени эти вот по какому случаю, дорогие гостеньки. Как мы, в видах неприятности, с своей женой, Марией Кирилловной, будучи намерены развестись честь по чести… И как в наших помыслах довольно укрепившись красоточка одна… — купец взглянул на Анфису, та стояла бледная, смотрела унылыми глазами через гостей в окно.

Гости кашлянули, смущенно засопели, чей-то стул сам собой упал, у пристава заныла селезенка, в глазах — круги, Илья Сохатых вытаращил поросячьи очи, сел, опять вскочил.

Купец обвел всех счастливым помолодевшим взглядом и вдруг наморщил брови, топнул на Илюху:

— Вон! — Показалось ему, что Илюха — черт, у Илюхи рога торчат, Илюха чертячьим хвостом по столу колотит. — Вон!..

Нырнул Илья Сохатых за плотную спину пристава — от спины той дым валил, испарина.

Сказал хозяин:

— Итак, подводя общие итоги, объявляю… Анфиса тихо перебила:

— Нет.

Спина пристава погасла, дым исчез, селезенка успокоилась, Илья Сохатых вынырнул и проржал — прохихикал жеребенком. У купца открылся рот, бокал выскользнул из ослабевших пальцев, звякнул в пол, и звякнули по-озорному шпоры пристава.

— Нет, нет, нет, — сказала Анфиса раздельно и так же тихо.

— Зело борзо, — поперхнулся батюшка, отец Ипат.

— Что-о? — грозно на Анфису взглянул купец: из ноздрей, из глаз — огонь.

И взвилась Анфиса голосом:

— Нет, Петруша! Нет! Нет! Нет!.. — упала Анфиса в кресло, ударилась локтями в стол, затряслась вся, застонала.

В это время, под ясным месяцем, по голубой месячной дороге мчался на трех тройках с бубенцами шумный поезд: на двух задних тройках — сундуки, добро, на передней тройке — Прохор, Нина, Яков Назарыч Куприянов.

12

Прошла неделя, наступил воскресный день. Сегодня совсем весна. Солнце, играючи, сцепилось с зимой в последней схватке. Зима побеждена, холодные льет слезы: везде капель. Капают капельки по сосулькам с крыши в снег, в звонкие лужи у ворот. Из лужи в лужу, из ручья в ручей перебулькивают капельки — то всхлипнут, то проворкуют — и весело, весело кругом: весна!

Весело Прохору, весело Нине Куприяновой, гуляют, слушают капель, радостно смеются: в молодой крови — солнце и весна.