Угрюм-река

Он достал вчетверо сложенный лист бумаги и потряс им.

— Вот тут подписано Анфисе все. Шестьдесят три тыщи наличных. А кроме этого, и те деньги, которые в банке, то есть твои.

— Как?! — резко поднялся Прохор.

— Как, как… — сплюнув, сказал отец. — Был как, да свиньи съели. Вот как! — Он сморкнулся на пол и вытер нос рукавом пиджака. — Я еще в прошлом годе проболтался ей, ну она и потребовала. Она деньгам нашим знает счет не хуже нас с тобой.

Прохор закусил губы, сжал кулаки, разжал, сел в кресло и хмуро повесил голову, исподлобья косясь на отца-врага.

— Я завтра еду с Анфисой в город, — продолжал отец. — Оформим бумагу и насчет развода смекнем. Одначе бумага будет в силе только после нашей с ней свадьбы. Тут, в бумаге, оговорено. Значит, ты сядешь заниматься делом на Угрюм-реку. Начал у тебя сделан там хороший, а за женой капиталы превеликие возьмешь. Я переселяюсь с Анфисой в наш городишко, а нет — ив губернию. Займусь делом, наживу мильен. Марье же, то есть ненаглядной матери твоей, остается здесь дом и лавка с товаром. При ней, то есть при лавке и при матери, — Илья. Чуешь? Кроме всего этого, твоя мать собирается в монастырь. Это ее дело. Ну, вот. Кажется, никого не обидел. Разве что тебя. Прости уж. Иначе нельзя было: Анфиса прокурором грозит. А ежели не уважить ей, да она грязь подымет, и тебе Нины не видать, и сразу нищие мы стали бы, навек опозоренные. Вот что наделал родитель мой, а твой дед Данила-разбойничек, царство ему небесное. — Петр Данилыч говорил хриплым, как у старо» цепной собаки, голосом, покрытые шерстью руки его лежали подушками на рыхлых коленях, на вороте потертого пиджака блестел льняной длинный волос Анфисы.

Прохор взволнованно теребил бледными пальцами свисавший на лоб черный чуб.

— Когда видел Анфису в последний раз? — отрывисто спросил он, вскинув голову.

— Сегодня, пока ты на охоту с Илюхой ходил. Прохор посмотрел в лицо отца сначала серьезно, затем губы его скривились в язвительную улыбку; он зло отчеканил:

— Врешь. К чему ты врешь, отец? Анфиса не могла тебе этого сказать, насчет вашей женитьбы… Не могла!

— Это почему такое?.. — И кровать заскрипела под отцом.

— А вот почему… — Набирая в сердце смелость, Прохор неверным крупным шагом прошелся по комнате, подошел к окну; черные стекла омывались черным ливнем. — Вот почему, — он встал лицом к отцу, уперся закинутыми назад руками в холодный подоконник и, запрокинув голову, решительно сказал:

— Потому, что я подлец, я изменил Нине, я хочу жениться на Анфисе. Я ей об этом сказал.

Отец сощурился, затрясся в скрипучем смехе, ему начально вторила скрипучая кровать.

Прохор стал недвижим; его лицо густо заливалось краской, нервы готовили в организме бурю.

— Я ее люблю и не люблю! — сдавленно закричал он, глаза его прыгали. — Я и сам не знаю. Я только знаю, что я подлец… И… Дело было так… Я пришел к ней… Я говорил ей, что ты согласен на все… То есть согласен жениться на ней и все подписать ей. Она.., она.., она это отвергла. Тогда я сказал, что, женившись на Нине, я обещаюсь быть се.., этим, как его?.. Быть ее любовником. Она отвергла. Она.., она.., потребовала, чтоб я женился на ней. Категорически… Безоговорочно… Я наотрез отказался. Это ночью… На другой день… Помнишь, я бежал из дому?.. Она ехала в город, везла прокурору улики. Я догнал ее. И мне.., и я… Она вырвала от меня клятву, что я женюсь на ней. Так что ж мне делать теперь?.. Отец!.. Что ж мне делать?! Или ты врешь, отец, что она сегодня согласилась быть твоей, или она — стерва… Нехорошая, грязная тварь… Отец!.. Что ж делать нам с тобой?.. Отец… — Прохор с воем шлепнулся на широкий подоконник и припал виском к сырому косяку.

Блеснула молния, треснул раскат грома. Отец перекрестился.

— Свят, свят, свят… — и вновь засмеялся сипло и свистяще. — Дурак… Дурак! Что ж, ты думаешь, она любит тебя?.. Любит?

— Я уверен в этом… Любит… И я, подлец, люблю ее… Да, да, люблю! — весь дрожа, крикнул Прохор и, вскочив, посунулся к отцу:

— Отец, я женюсь на ней!..

— Дурак… По уши дурак!.. Как же она может любить тебя, ежели она второй месяц от меня в тягостях?.. Брюхатая… — уничтожающе-спокойно сказал отец.

Это отцовское признание сразу разрубило сердце Прохора на две части. Он несколько секунд стоял с открытым ртом, боясь передохнуть. Но необоримая сила жизни быстро опрокинула придавивший его столбняк. В разгоряченной голове Прохора мгновенно все решилось, и все ответы самому себе заострились в общей точке: личное благополучие. Это утверждение своего собственного «я» теперь было в душе Прохора, вопреки всему, незыблемо, неотразимо. Картины будущего сменялись и оценивались им с молниеносной быстротой.

Вот Анфиса — жена Прохора: значит, наступят бесконечные дрязги с отцом, капитала Нины Куприяновой в деле нет, значит, широкой работе и личному счастью Прохора — конец. Вот Анфиса — жена отца, значит, капитал Нины Куприяновой в деле, зато в руках мстительной Анфисы вечный шантаж, вечная угроза всякой работе, жизни вообще. Значит, и тут личному благополучию Прохора — конец. Конец, конец!

Все смертное в Прохоре принизилось, померкло. Вне себя он закричал в пространство, в пустоту, в сомкнувшуюся перед ним тьму своей судьбы.

— Беременна? От тебя?! Врешь!.. Врешь, врешь, отец! И крик этот не его: неуемно кричала в Прохоре вся сила жизни.

Врал, врал отец на Анфису, срал! Он врал на нее тоже ради личного своего благополучия, в защиту собственного «я», вопреки даже малому закону правды. И врал в сущности не он: лишенная зрячих глаз, в нем говорила все та же сила жизни.

Оклеветанная же Петром Данилычем Анфиса все еще сидела у гремучего окна, смотрелась в сад, в тьму, в молнию и снова в продолжительную тьму, как в свою собственную душу: такова вся жизнь Анфисы — молния и тьма.

И час, и два, и три прошло. И все забылось, и слезы высохли — не надо этой ночью грустить и плакать: этой разгульной бурной ночью в ее душе снова благоволение и мир. Ослепительные молнии теперь не страшны ей, мертвые раскаты грома не смогут приглушить в ней живую жизнь: вот-вот должен прийти он, ее властитель, Прохор.

Анфисина душа бедна словами, как и всякая душа. Не умом, не разумом человечьим скудным думала Анфиса, — все существо ее охвачено волной животворящих сил.

Прохор обещал прийти ночью, велел Анфисе у окна сидеть. Сидит Анфиса возле открытого окна, а сзади, на столе, ярко светит лампа, и Анфиса в окне — будто картина в раме. Окно выходит в сад, и, кроме молнии, никто Анфисой любоваться не может. Разве что черви, выползшие из нор на теплый дождь. Но черви безглазы. А друга нет и нет.

Ты помнишь ли, Прохор Петрович, друг, ту странную ночь в избушке, когда филин свой голос подавал, помнишь ли, как целовал тогда свою Анфису, какую клятву непреложную приносил Анфисе в вечной любви своей? Вспомни, вспомни скорей, Прохор, мил дружок, пока нож судьбы твоей не занесен: грешница Анфиса под окном сидит, безгрешное, праведное ее сердце томится по тебе… Но где же друг ее? Где радость тайной свадьбы?

Радуйся, Анфиса, приносящая нетронутую чистоту свою возлюбленному Прохору! Радуйся, что замыкала чистоту от всех: ни пристав, ни Шапошников, ни Илья Сохатых, ни даже — и всего главнее — Петр Данилыч не услаждались с тобою в похоти. Радуйся, что оклеветанная утроба твоя пуста, и Петр Данилыч не смоет с себя подлой лжи своей пред сыном ни кровью, ни слезами. Радуйся, радуйся, несчастная Анфиса, и закрой свои оскорбленные глаза в примирении с жизнью!