Уход

– Как шефу.

– Хм. Угу. Пошел я.

* * *

А это уже через пару деньков.

– Всё. Порядок. Илья, а зашьете сами, – Мишкин отошел от стола, сбросил перчатки в тазик и сел, прислонившись к стенке. – По-моему, ничего получилось, а? Главное, анастомоз красиво гляделся. Люблю, когда красиво, – значит, и заживать будет хорошо. Да, Илья? Зашьете?

– Да вы что, Евгений Львович! Как всегда. Идите, идите. Мы дошьем.

Мишкин сидел, вытянув свои длинные ноги и перегородив проход между хирургами у стола и окошком предоперационной. Сестры, вынужденные пройти от тазика ли с использованными инструментами, от головы ли больного и вообще по любой нужде к передаточному окошку, либо обходили вокруг стола, либо перескакивали через его «шлагбаумы», но никто не просил шефа передвинуться или подобрать ноги. Все видели: Евгений Львович устал. Он делал вид, что все о’кей, однако, если б это было так, давно бы уже заметил, что мешает. Все привыкли к его деликатности – и сам бы ноги подобрал, да никто бы ему раньше и не постеснялся сказать. А сейчас все прыгали через его ноги, а он, похоже, и не замечал. Похоже?! Как раз на него-то и не похоже. Непохоже было и молчание, вызванное этой ситуацией. Не слышно было гомона и пустого трепа, обычного после удачной операции.

Игорь, наблюдавший эту картину из предоперационной (с недавних пор, когда Мишкин оперировал, кто-нибудь из его ребят стоял на стреме и наблюдал издали), подошел к шефу:

– Пойдем в кабинет, Евгений Львович. Они дошьют. Все ж хорошо.

– Дошьют. Дошьют. Дай только передохнуть. Тяжело становится, Игорек. – Последние слова он сказал чуть слышно, только для Игоря.

– Ну и пошли. Капельницу поставим.

– Илья!..

– Да угомонитесь вы, Евгений Львович! Идите, идите. Дошьем. Не сегодня родился.

– Ишь ты! Хозяином себя почувствовал. – И Мишкин засмеялся, с трудом отрываясь от стенки. Он поднялся, опираясь на Игорево плечо и добавил: – Зато операция чудо как хорошо прошла сегодня.

Раньше он никогда так пространно не говорил о качестве операции. Потом, много потом, мог вспомнить, рассказывая в стиле «охотничьих баек». Илья отметил это про себя, как и грубую реплику насчет «хозяина», но, разумеется, не отреагировал на новую дурость шефа.

В кабинете Мишкин лег на кровать. Вот она-то, наверное, точно чувствовала себя здесь хозяйкой – уже более полугода, как она заменила собой диванчик, почти что вросший в это место за предыдущие двадцать пять лет. Пришла сестра и поставила капельницу. Бранюлька-катетер в вене – у него теперь постоянно. Он с ним ходил, спал, оперировал: не колоть же каждый день заново. Зачем? Однако всё же вену надо было время от времени менять. На руке уже они порядочно исколоты. Мишкин поглядел на саму капельницу, чтобы оценить скорость вливания.

– Пора, наверное, Игорек, ставить катетер в подключичную, а? Вот что значит настоящий блат: какому больному вы бы разрешили жизнедействовать, да и вообще находиться вне больницы с катетером в вене?!

– Так вы и не вне больницы.

– А ночью?

– Ночью вы тоже под наблюдением реаниматора. Своего. Личного. А насчет подключички вам виднее. Сейчас позову сестру.

– Пока не надо.

– Ну отдыхайте тогда. Пойду. У меня еще перевязки.

Пришел Илья.

– Закончили? Без эксцессов?

– Какие же могут быть эксцессы, когда вы почти до конца все сами сделали?! Сами же видели…

– Чего-то я стал больше уставать… Подключичную, наверное, лучше?.. Пожалуй, скоро придется закончить этот дурацкий марафон…

– Кончайте ерунду городить!

– Почему ерунду? Всё идет, как должно. Вон Лешка мне уже и священника приводил.

– Ну?! А вы?

– Что я? Поговорил. Вполне интеллигентный человек. Говорит, чтобы поверить, сначала нужен волевой акт, а уж потом… Представляешь: сначала! Какое уж тут начало! Где ж у меня потом?

Илья молчал, не зная… Не научил их шеф, как разговаривать с умирающим шефом. Не научил – сам был не подготовлен ни к смерти, ни к священнику. Не знал, чему учить-то надо. Учил только жизни. Одно дело о Боге между собой говорить. Другое дело – вроде бы представитель его пришел…

И Мишкин, помолчав, тихо продолжил:

– Неудобно было отказать. Понимаешь, хочу, очень хочу, но не получается, не могу поверить. Я уж говорил Леше, что мне физически плохо, когда я пытаюсь себе представить бесконечность или Бога. Батюшка говорит, не надо представлять. Мол, это за пределами разума. Вера не имеет и не нуждается в доказательствах…

Оба замолчали. Илья неопределенно хмыкнул. Не время и не место для дискуссий, тем более – для сомнений и возражений. Мишкин пожал плечами, поежился, будто страшно ему, усмехнулся, пожевал губами и опять стал говорить:

– Я опять как банальный позитивист начал… Конечно, хотелось бы, чтобы там было бы что… Вот я и брякнул нечто про доказательства… – Илья молчал, смотрел в окно. Скорее прятал взгляд, в окно глядя. – А он… Если б доказательства шли впереди веры, Христос сошел бы с креста всенародно… и доказал бы. Но это была бы не вера, а наука… Интеллигентный человек…

Оба молчали. Илья смотрел в окно. Мишкин глядел на капельницу и считал капли: сколько в минуту.

В ординаторской Вася писал протокол операции. Зазвонил телефон.

– Первая хирургия… Узнал-узнал… Здравствуйте, Галина Степановна. Все нормально, операцию закончил. Как всегда. Сейчас на капельнице… Не понял, что у вас? Кровотечение после кесарева? Не можете остановить?.. Но Галина Степановна, а если я сейчас не могу?! Игорь тоже занят… И Илья… Ну, если машина, тогда, конечно! Нет-нет, не волнуйтесь: ему не скажу…

Вася положил трубку и, обращаясь к стенам, беспомощно произнес:

– Во дает! «Приезжай – и все тут!» – и, главное, чтоб шеф не знал. Да куда ж денешься: машина уже пошла.

И он стал одеваться.

* * *

Принять таблетку все-таки пришлось. Боль не бог весть какая – нудная, тоскливая, можно обойтись таблетками. Когда боль усиливалась, становилась непереносимой, приходилось колоть наркотиком. А это Мишкин позволял только дома: боялся заснуть в кабинете, не хотел, чтоб люди видели его слабость. А дома с наркотиками целая проблема. Поликлиника выписывала очень ограниченно. На работе брать – нужно оформить карту: якобы он лежит в больнице. Потому что каждое назначение наркотика должно быть тотчас отмечено в истории болезни: сперва должен записать и обосновать врач, затем сестра – в своем журнале, потом в истории, что сделано то-то и то-то в присутствии такого-то врача, дальше врач обязан утвердить это своей новой записью там же. И это еще не все. Использованную ампулу сестра должна унести куда-то к себе – с тем чтобы утром отдать старшей, которая в свою очередь понесет ее в контору больницы, где такие собирают пустые стекляшки со всех отделений. И наконец, раз в неделю, в присутствии особой комиссии, ампулки эти давят. Мишкин еще здоровым возмущался этой придуманной и насквозь лукавой процедурой. Лукавство в перекладывании проблемы с больной головы на здоровую – вот ведь всё сделано: работаем, принимаем меры, боремся с наркоманией. А в результате наркомания цветет себе буйным цветом, а больные получают меньше обезболивания, чем требуется. Конечно, дежурные пытаются обойти нудную процедуру, а порой и нет времени на эту ерунду. Но отложить, скажем, запись на после тоже опасно – иногда проверки бывают и по ночам. А главное лукавство в том, что, в конце концов, всё всегда у нас можно обойти. России всегда помогали жить связи, знакомства, взятки… Иначе давно бы все вымерли. Мишкин всегда рассуждал так и время от времени даже выступал с такими речами перед начальством. Но местное начальство и так было с ним согласно, а тех, кто создавал инструкции, спущенные сверху, мнение всяких там мишкиных не интересовало. «Такова естественная логика борьбы», – такими словами обычно завершал свои спичи Евгений Львович, победно оглядывая коллег, что выше, что нижестоящих.

И вот теперь он сам в тисках этих инструкций. Спорить можно лишь абстрактно, бороться – ради других. А как требовать для себя?! Как для себя просить нарушения инструкций?! Он молчал – и всё делали без него. Лукавство наступало со всех сторон: жизнь-то продолжается. Липовая госпитализация была оформлена «как положено». И, нарушая все правила и инструкции, Галя (правда, дрожа и страшась) брала наркотики домой – и когда боли нарастали, делала мужу укол перед сном. Все понимали… то ли еще будет. Боли будут… должны нарастать.

Спать не спать, но после таблетки в голове немножко затуманилось. Мишкин повторил про себя слова Ильи – по существу, почтительно льстивые и пустые. Какие, мол, могут быть эксцессы, когда всю операцию, мол, Евгений Львович сделали сами. Мишкин вспомнил эпизод своей хирургической молодости.

Профессор тогда практически закончил всю операцию. Оставалось лишь зашить рану на животе, он предоставил это молодежи, а сам ушел. И вдруг, уже почти при последних швах – остановка сердца. Реанимацией в нынешнем объеме и понимании тогда и не пахло. Наркоз давали методом наливания эфира на тряпку, что проделывала любая в этот момент свободная нянечка. Какая-нибудь тетя Шура… баба Маня… Все могло случиться… Сейчас, когда Мишкин вспоминал их молодые подвиги, ему становилось страшно. Естественно, ему, да и всем участникам тех геройств, спокойнее было не верить, что впереди нас ждет неведомое там.