Уик-энд Остермана

Бернард Остерман, когда-то студент Нью-йоркского колледжа, набор 1946 года, вынул из пишущей машинки очередную страницу и, бегло просмотрев ее, присоединил к тощей пачке черновика. Затем он поднялся, обошел вокруг продолговатого, напоминающего по форме человеческую почку бассейна и протянул рукопись своей жене Лейле, которая полулежала в шезлонге, подставив солнцу обнаженное тело.

– Знаешь, раздетая женщина при свете дня выглядит не так уж привлекательно.

– Думаешь, ты сам портрет в бежевых тонах? – подняв глаза на голого мужа, прервала Лейла. – Давай… – Она взяла рукопись и надела большие затемненные очки… – Это конец?

Берни кивнул.

– Когда вернутся дети?

– Я велела Мари обязательно позвонить с пляжа, перед тем как поехать домой. Мервину в его возрасте ни к чему знать, как выглядит без одежды женщина. В городе он и так видит много чего непотребного…

Берни улыбнулся.

– Ну ладно. Читай. – Он нырнул в бассейн и быстро поплыл.

Он успел несколько раз проплыть из одного конца бассейна в другой, пока не сбил дыхание. Берни был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в форте Дике, его даже назначили инструктором по плаванию. В армейском бассейне – правда, за глаза – его называли «еврей-ракета». Если бы в колледже была футбольная команда, а не пародия на нее, он наверняка стал бы в ней капитаном. Джо Кардоун признался как-то Берни, что он очень пригодился бы ему в Принстоне.

Берни от души рассмеялся, когда Джо сказал ему это. Несмотря на внешний демократизм армейского быта – а он, бесспорно, был лишь внешним, – Бернарду Остерману, потомку Остерманов с Тремонт-авеню в нью-йоркском Бронксе, никогда не приходила в голову мысль о возможности, перешагнув через освященные веками барьеры, очутиться в одном из старейших университетов Новой Англии – Принстоне. Ему не составило бы большого труда поступить туда – он был умен и, как бывший военнослужащий, имел определенные льготы. Однако подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Тогда, в 1946-м, он чувствовал бы себя там неуютно. Сейчас, конечно, времена изменились…

Остерман по лесенке выбрался из бассейна. Хорошо, что они с Лейлой решили на несколько дней съездить в Сэддл-Вэлли. Там можно будет вздохнуть спокойнее, перевести дух… Все почему-то считают, что жизнь на Восточном побережье труднее, чем в Лос-Анджелесе. Но так только кажется, потому что пространство для деятельности там более ограниченно.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес с Бербэнком [3] , Голливудом и Беверли-Хиллз – вот где жизнь поистине безумна. Здесь все продается и все покупается. Каждый стремится быть первым. Гигантский супермаркет с пальмовыми аллеями-проходами, по которым лихорадочно мечутся мужчины и женщины в ярких цветных рубашках и оранжевых слаксах.

3

Бербэнк (англ. Burbank) – один из пригородов Лос-Анджелеса.

Иногда Берни очень хотелось увидеть здесь кого-нибудь в суконном костюме от «Братьев Брукс», застегнутом на все пуговицы. Не то чтобы он был почитателем строгого стиля в одежде – в сущности, ему было наплевать на то, кто как одевается, – просто порой у него начинало рябить в глазах от этого нескончаемого пестрого потока…

А может быть, он просто входил в полосу очередного творческого спада, когда все начинает раздражать, даже этот город, ставший ему домом. Хотя это и несправедливо – «супермаркет с пальмовыми проходами» был к нему неизменно благосклонен.

– Ну как? – обратился Остерман к жене.

– Очень хорошо. Пожалуй, у тебя даже могут возникнуть проблемы?

– Что? – Берни снял с вешалки полотенце. – Какие проблемы?

– Ты слишком глубоко копаешь… Можешь задеть больное место… – Лейла взяла следующую страницу и, заметив усмешку мужа, добавила: – Подожди минуту, я сейчас закончу читать. Возможно, к концу тебе удастся выпутаться…

Берни Остерман опустился на плетеный стул и, зажмурив глаза, подставил лицо теплым лучам калифорнийского солнца. На губах его по-прежнему играла улыбка. Он знал, что имела в виду жена, и мысль об этом была ему приятна.

Хотя много лет он пишет сценарии по одному шаблону, но еще не разучился «копать глубоко» – когда действительно этого хотел.

Бывали моменты, когда желание доказать самому себе, что он может писать так, как много лет назад в Нью-Йорке, возникало в нем с неодолимой силой.

Да, прекрасное было время, полное дерзновенных замыслов и честолюбивых планов… Вот только ничего, кроме намерений и замыслов, он не имел. Несколько лестных отзывов, написанных такими же начинающими писателями. Его хвалили за «наблюдательность», «проницательность», «психологизм», а однажды даже наградили эпитетом «выдающийся». Конечно, это льстило его самолюбию, но не более того, и потому они с Лейлой очутились здесь, в этом безумном сверкающем городе, и стали охотно, с удовольствием отдавать, вернее – продавать свой талант миру телевидения и кино.

Но когда-нибудь… когда-нибудь, думал Берни Остерман, все повторится. Какое наслаждение – сидеть за письменным столом и не спешить, не думать ни о гонорарах, ни о неоплаченных счетах! Только писать. Возможно, он совершит большую ошибку, но… для него было важно сознавать, что он еще в силах вернуть все это.

– Берни!

– Да?

– Это прекрасно, милый. Просто замечательно, правда, но ты сам должен понимать, что это не пойдет.

– Пойдет!

– Такое они не выпустят.

– Ну и черт с ними!

– Нам платят тридцать тысяч за приличную часовую драму, а не за два часа экзорцизма с финалом на кладбище.

– Это не экзорцизм. Это правдивая история с очень печальным концом, – обиделся Остерман.

– Ее не купят. Они потребуют внести изменения.

– Я ничего не буду менять!

– Решать им. Мы просто не получим оставшиеся пятнадцать тысяч долларов.

– Дьявол!..

– Ты же знаешь, что я права.

Лейла накинула на себя полотенце и нажала на кнопку на подлокотнике шезлонга. Спинка кресла поднялась, и Лейла села прямо.

– Болтовня! Каждый раз пустая болтовня. В этом сезоне мы дадим что-нибудь значительное. Полемичное очередное вранье.

– Они расторгнут контракт. Хвалебным отзывом в «Таймс» не станешь расплачиваться за кредиты в Канзасе.

– К черту!

– Не горячись. Лучше окунись еще разок. Или поплавай – бассейн большой. – Лейла пристально смотрела на мужа. Он знал, что значит этот взгляд, и, улыбнувшись, тряхнул головой. Улыбка его была печальной.

– Ладно, тогда правь сама.

Лейла взяла со стоявшего рядом стола карандаш и желтый блокнот. А Берни поднялся и направился к кромке бассейна.

– Как ты думаешь, Таннер захочет присоединиться? По-твоему, я могу с ним поговорить?

Жена отложила карандаш и подняла голову.

– Не думаю… Джонни ведь не такой, как мы…

– Не такой, как Джо и Бетти? Дик и Джинни? Не понимаю, чем же он так от нас отличается?

– Я не стала бы на него давить. Он – репортер. Его называли ястребом, помнишь? «Ястреб Сан-Диего»… У него прочный хребет. Если его сильно согнуть, то, распрямившись, он может очень больно ударить.

– Он думает так же, как мы… Он точно такой же.