Уильям Шекспир. Гений и его эпоха

Более мелодраматическая причина его самоизгнания будет изложена ниже, хотя сейчас ее, как правило, отвергают. Речь идет о предполагаемых браконьерских набегах на поместье сэра Томаса Люси в Чарлкоте. Чарлкот находится в добрых четырех милях от Стратфорда, длительная прогулка пешком туда, еще более длительное возвращение обратно, независимо от того, из скольких членов состоит компания браконьеров, да еще приходится волочить за собой убитого оленя. Но, вопреки распространенному мнению, Чарлкот в то время не был еще официально превращен в парк, так что убийцы оленей не считались, в соответствии с законом, браконьерами. Как в кино, страшно представить себе, что Уилла поймали бы с поличным лесники сэра Томаса или сам сэр Томас и наказали бы его за браконьерство; он надерзил бы им, его бросили бы в тюрьму, более удачливые компаньоны покинули бы его, поспешно сбежав на юг, но в нашем распоряжении нет никаких доказательств; у нас нет даже малейшего намека на возможность такого развития событий. Уилл, вероятно, покинул Стратфорд, поддавшись порыву, но порыв был взращен на длительных размышлениях. Возможно, ему обидно было видеть молодого Ричарда Филда, еще одного стратфордца, который уехал в Лондон, начал работать там в типографии, а потом, после смерти своего хозяина преклонного возраста, женился на его вдове и теперь стал владельцем процветающего дела (Филду предстояло напечатать «Венеру и Адониса»). Возможно, были страшные скандалы с Энн и драматическое отсутствие интереса к белому стиху и к высокопарному рифмованному двустишию. Но, уйдя в ночь или день, знал ли он, что собирается стать актером или драматургом?

Качество большинства пьес и представлений, которые Шекспир видел в зале гильдии, было столь удручающе, что его яркий талант должен был бы зажечь, по меньшей мере, хотя бы одного актера. Этим актером был Эдуард Аллен, первый из великих профессионалов, на два года моложе Уилла и уже звезда «слуг графа Вустерского», той труппы, которая, как мы знаем, нанесла шесть визитов в Стратфорд, когда Уилл еще жил там. Аллену предстояло стать превосходным выразителем трагических героев Марло; самому Уиллу придется писать для него; Аллен станет в дальнейшем благополучным, уважаемым зятем Джона Донна, владельцем поместья Далвик, основателем Далвикского колледжа Божьей благодати. Уже в молодые годы в нем, должно быть, открылись громадные способности. Увидев его на сцене, Уилл, вероятно, почувствовал в себе внезапно вспыхнувший интерес к поэтическому театру. Конечно, ознакомившись с игрой Аллена, Уилл уже не мог относиться с презрением к актерскому искусству, вероятно, он упражнялся в риторической пикировке во время супружеских ссор, открывая в себе семена актерского дарования. Актер еще не мог получить дворянского титула, но, возможно, Уилл предвидел, что этот вопрос вскоре разрешится. Возможно, от Аллена уже исходил блеск будущего владельца поместья.

Летом 1587 года «слуги ее величества королевы» вторично посетили Стратфорд, возможно показав постановку пьесы под названием «Семь смертных грехов». Главными комиками этой труппы были Дик Тарлтон и Уилл Кемп. Карьера Кемпа только начиналась: ему предстояло достичь величайшего успеха в качестве друга-актера в пьесах Шекспира. Карьера Тарлтона близилась к концу. В следующем году ему предстояло умереть в бедности от болезни печени. Он присоединился к «слугам ее величества королевы» в 1583 году и достиг величайшей славы как язвительный импровизатор и изобретательный комик, участвовавший в грубых фарсах. Порой он бывал даже слишком язвителен, слишком дерзок в неподходящей компании и в 1587 году навлек на себя неудовольствие королевы из-за дерзкой насмешки над своим первым покровителем, графом Лестером. В то последнее стратфордское лето своей юности Уилл, возможно, видел блестящего клоуна с печальными глазами и хиреющим телом. Возможно, именно к нему он, запинаясь и путаясь в словах, обратился с конфиденциальной просьбой принять его в члены труппы. «Ты уже набил руку, парень, негоже тебе идти в ученики гильдии. Умеешь исправлять пьесы?» Уилл, возможно, показал ему, что он сделал: акт будущей «Комедии ошибок», одну из песен поэмы «Венера и Адонис». «У тебя легкое перо. Можешь быстро снять копию? А он нам вполне подходит, надо помочь ему устроиться, верно? Давайте поглядим, как он будет выглядеть на сцене».

Что-то вроде этого. Покинув гостиницу, где остановились актеры, Уилл вернулся на Хенли-стрит, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки и попросить у отца немного денег. Пустил на прощанье слезу. Здесь кончается история Уилла из Стратфорда. Роль Великого Мастера ожидает его в большом городе: грязном, великолепном, подлом, жестоком. Но только здесь ему, не имевшему земли, не обучившемуся никакому ремеслу, суждено сделать деньги и имя.

Глава 5 ЛОНДОН

И вот пришло время исполнить традиционную хвалебную песнь, чтобы отметить первое появление Уилла в Лондоне. Все замечательно. Город, в который прибыл Шекспир, ничем не напоминал сегодняшний безумный мегаполис. То была разросшаяся деревня, еще не слишком устремленная в сторону запада. На Пикадилли, получившей название от Пикадилли-Холла, где жила семья, разбогатевшая на изготовлении pickardils, или круглых плоеных жестких воротников, находились пригородные усадьбы. Весь Лондон занимал приблизительно то место, где сегодня находится лондонское Сити: лабиринт перенаселенных Роговых улочек, пропахших Темзой — главной артерией города. Лондонцам чосеровского времени показалось слишком хлопотным построить через нее мост; елизаветинцы осилили только Лондонский мост. Обычно реку пересекали на лодках, выполнявших роль такси, лодочники кричали: «Эй, на восток!», «Эй, на запад!». На реке активно торговали; плавали также позолоченные барки, иногда с членами королевской семьи. У берегов, прикованные цепями, ждали, когда три прилива омоют их, преступники. Река была свидетельницей и других жестоких символов века: жутких отрубленных голов на Лондонских воротах перед зданием Темпля и на самом Лондонском мосту.

^{Ричард Тарлтон, первый великий комик елизаветинской эпохи, демонстрирует с помощью барабана и флейты возможность быть человеком-оркестром}

Улицы были узкие, мощенные булыжником, скользкие от помоев. Дома тесно прижимались друг к другу, и было много незаметных проулков. Ночные горшки, или жорданы, выливали прямо из окон. Не было никаких очистных сооружений. Наполненные вонючей жидкостью канавы заставляли человека высоко задирать голову, но в городе обитали природные чистильщики — коршуны, изящные птицы, которые строили свои гнезда на деревьях из тряпья и всякой рвани. Они и убирали с улиц мусор, с удовольствием подбирая все. Одной из первых удивительных картин, открывшихся Уиллу, вероятно, была их стая, насевшая на недавно отсеченную голову, что была насажена на пику у здания суда. И в противовес зловонию, произведенному человеком, в город вливались ароматы сельской местности. Ранним утром на улицах появлялись розовощекие молочницы и продавцы только что сорванной зелени.

Это был очень шумный город: странствующие актеры и грохочущие по булыжникам колеса повозок, крики торговцев, шумные ссоры подмастерьев, драки из-за нежелания уступить дорогу и угрозы сбросить противника в грязную канаву. Даже обычный разговор приходилось вести громко, поскольку все жители Лондона пребывали по обыкновению навеселе. Воду попросту никто не пил, а чай еще не вошел в обиход. Эль был обычным напитком, и он был крепок. Эль за завтраком способствовал доброму началу дня или же, наоборот, грубой выходке. Эль за обедом помогал снова сосредоточиться на том, что не успелось сделаться утром. Эль за ужином являлся причиной тяжелого храпа ночью, когда наступала передышка между завтраком-обедом-ужином. Люди побогаче пили вино, которое способствовало установлению духа доброго товарищества и приводило к дракам на шпагах. Одним словом, этот город никак нельзя было назвать городом трезвенников.

Люди на улицах охотно распевали песни, постоянно находясь в некой эйфории, и репертуар был обширен. Тогда еще не существовало разницы между развлекательной музыкой и музыкой, способствовавшей духовному подъему, что является тревожной чертой нашего времени, и такие видные музыканты, как Берд, и Уилкс, и Уилби, и сатурнический гений по имени Джон Буль, были готовы сочинять фантазии на тему «Свисток возчика» или «Джон сейчас придет меня поцеловать». Что же касается образованных слоев общества, то не вызывает сомнения, что возможность принимать участие в мадригале была одной из неприметных черт леди или джентльмена. Играть по нотам с листа (эта способность британских музыкантов даже сегодня поражает европейских дирижеров) было столь же естественным занятием, как сочинять, и некоторые из тех мадригалов, которые пели елизаветинцы, нам нелегко читать с листа. Было множество искусных игроков на лютне (или на гитаре). Клавиатурным инструментом в те дни был вёрджинел (разновидность клавесина) — возможно, он получил такое название потому, что считался самым подходящим инструментом для юных дев. Это название окончательно упрочилось за ним, когда стало известно, что сама королева-девственница отличается в игре на нем или на них. (Елизаветинский термин употреблялся во множественном числе — два вёрджинела.) Среди более громких инструментов были корнет (цилиндры из слоновой кости или дерева, звучащие, как труба, полые внутри, как рекордеры) и свирели (цитра) — прообраз современного тромбона. Елизаветинцы были просто без ума от мелодичных и громких созвучий.

До Уилла в открытые окна музыка доносилась из парикмахерских (где мальчику полагалось петь под лютню, пока он скоблил щеки и стриг бороды) и, конечно, из таверн. В этом музыкальном Лондоне Уилл, вероятно, научился писать лирические стихи, пригодные не только для включения в пьесу, но и остающиеся в памяти после ее окончания. Он мог бы быть Лоренцем Хартом в той же степени, как Уильямом Шекспиром. Что его музыкальные познания стали значительными, видно по отдельным высказываниям его героев в пьесах. Так, леди Макбет советует своему мужу: «Лишь натяни решимость, как струну» [18] , так говорят о настройке лютни. Трагедия «Ромео и Джульетта» полна технических музыкальных каламбуров. От актеров требовали значительных познаний в пении и танцах, поскольку дворяне и лорды неплохо сами разбирались в этом. Сама королева была одной из великолепных танцовщиц своего времени.

18

Перевод Ю. Корнеева.

Нам трудно совместить в нашем восприятии эту любовь к искусству с известной склонностью к жестокости. Когда мы в ужасе отшатываемся от жестокости в пьесах самого Шекспира, как в его раннем «Тите Андронике», так и в позднем «Короле Лире», мы совершаем ошибку, полагая, что Уилл — один из нас и что он приобщился к жестокости того времени по каким-то непонятным причинам, случайно. Но случайно только то, что Уилл — «на все времена», он в высшей степени один из нас: задолго до Фрейда он понял, как получать удовольствие от всего, что ускоряет ток крови в жилах и разжигает желание. А жестокость, неприемлемую для нас, можно было примирить с эстетическим инстинктом. Так, например, палачу, который совершал ритуал на историческом месте казни, в Тайберне, полагалось быть не простым мясником. Для того чтобы вырезать сердце повешенному и успеть показать его своей жертве до того, как ее глаза закроются навеки, требовалось незаурядное искусство. И четвертование еще не остывшего тела полагалось совершать с быстрой лаконичностью истинного художника.

Проходя по Лондону, человек буквально проходил сквозь смерть и боль: коршуны выклевывали глаза казненных, вопли шлюх, доносившиеся из исправительной тюрьмы, хлестали по нервам. В «Короле Лире» Уилл собирался выдавить своему герою глаза, но он также яростно нападал на исправительные тюрьмы для проституток, как ханжа, которого испепеляет жажда обладать раздетой плотью, хоть он и высмеивает ее. Он видел, что скрывается за садизмом его эпохи, но он не тратил чернил на реформистские памфлеты. Он принимал все. Он принимал травлю медведей собаками Сакерсона и Гарри Ханкса в Банксайде (районе театров по южному берегу Темзы), звуки которой доносились до театра, где он работал, и то, как их разрывали на куски собаки ужасного громилы. Он принимал «руки палача»: и когда Макбет смотрит на свои собственные руки, как на руки палача, он имеет в виду не манипулятора веревками; он думает о свежей крови и о кишках, запекшихся на кулаках, что погружались в живот жертвы. Уилл принимал то, что не мог изменить: он был драматургом, фиксирующим устройство жизни. И он принимал дары Господа, который, должно быть, казался таким же жестоким, как люди; достаточно вспомнить о нищих, изувеченных болезнями, о периодических эпидемиях чумы.