Уильям Шекспир. Гений и его эпоха

Мы знаем, что сжигание чучел и фейерверки, устраиваемые британскими детьми 5 ноября, уходят своими корнями в некий древний народный обычай, но знаменательно, что из всех бесчисленных попыток покушений на британского монарха именно эта столь глубоко запечатлелась в народной памяти. Джеймс гораздо больше Елизаветы придавал значение символам божественного происхождения короны: монарх являлся своего рода Богом, и насилие, задуманное против его особы, приравнивалось к богохульству, что (как Шекспир всегда готов был демонстрировать на сцене) переворачивало естественный порядок. Епископы Джеймса неустанно проявляли готовность разъяснять в полуторачасовых проповедях, гораздо менее развлекательных, чем пьесы Шекспира, доктрину о божественном праве. Теперь, с заговором Кейтсби, перед народом возникло самое ужасное апокалиптическое видение: их король, который только что принял святое помазание, взлетает к небесам. Его отец тоже взлетел к небесам в Керк-о-Филдсе, когда его мать уехала на бал.

^{Гай Фокс и его приятели-заговорщики активизировали свою деятельность, поскольку их разочаровало предательство Джеймса, обещавшего терпимо относиться к католической вере}

Этот заговор зародился вследствие жестокого разочарования. Джеймс, который был женат на католичке, обещал относиться терпимо к католикам. Затем он нарушил свое обещание и приказал жестоко преследовать верующих. Роберт Кейтсби вместе с другими дворянами-католиками и храбрым солдатом Фоксом решили взорвать здание парламента, когда король, королева, принц Генри, епископы, знать, рыцари и эсквайры соберутся для открытия новой сессии. Гай Фокс сумел спрятать в погребе под зданием двадцать баррелей пороха, навалив на бочки сверху легко воспламеняющийся хворост. Все это было так неимоверно глупо, что до сих пор захватывает дух. Марло, будь он жив, написал бы на материале этого заговора прекрасную макиавеллевскую пьесу, посчитав его лучшим заговором всех времен. Но Фрэнсиса Трешема, тринадцатого участника тайного общества, волновала судьба тех католиков, которым, совершенно несправедливо, предстояло взлететь на воздух вместе с протестантами (королеву-католичку, очевидно, не принимали в расчет; она была иностранкой), и он послал письмо с предупреждением своему шурину, лорду Монтиглу. В нем говорилось: «Произойдет ужасный взрыв этого парламента, но, однако, никто не узнает, кто совершил это. Опасность минует, как только вы сожжете письмо». Монтигл не сжег его; он передал его Роберту Сесилу, графу Солсбери. Сесил, хоть и имел непомерно большую голову и карликовое тело, в сообразительности не уступал своему отцу. Королю показали письмо. Он помнил, что случилось с лордом Дарнли, его отцом. Заговора не вышло. Джеймс, с Божьей помощью, спас не только себя, но и все государство. В 1606 году появился памфлет под названием «Слово о способе раскрытия последнего намечавшегося предательства». Хотя автором был не Джеймс, в нем излагалась версия Джеймса на недавние события.

Возможно, потому, что король настаивал, что все это должно быть обнародовано, драматурги не спешили ставить на сцене восторженные пьесы, в которых знатный правитель срывал маски со своих возможных убийц. В «Макбете»: «Дункан лежал пред нами, / И расшивала золотая кровь / Серебряную кожу». На Рождество в 1606 году было щедрое угощение: потчевали «Королем Лиром». Едва ли эта пьеса подходит к праздничному настроению, и удивительно, что любившая развлечения королева Анна задумала посмотреть ее. Или сам Джеймс, по той же причине, хотя он, возможно, нашел, что безумная фантазия Шекспира на тему неблагодарности задевает и в нем какие-то струны. Тема почтительного отношения к правителю, вытекающая из божественного права, звучит достаточно громко в самой первой сцене, но Лир раза в два больше Джеймса жаждет фальшивой лести вместо скромной правды; его трагедия возникает потому, что он отказывается от честности. Не похоже, чтобы Джеймсу хотелось видеть в пьесе нравоучение, обращенное лично к нему: мифический король древних британцев не мог ничему научить настоящего короля современной Британии. Кроме того, вся пьеса была всего лишь эксцентричным упражнением в новой трагедии, дополненной выкалыванием глаз на сцене. Все же слова Глостера об упадке государства имели оттенок сиюминутности: «Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы». Глостер имел в виду нечто большее, чем Пороховой заговор. Но у его создателя на уме был только Пороховой заговор, который произвел на него огромное впечатление и который был раскрыт благодаря предательству человека, получившего письмо с предупреждением. Происходящие вокруг автора «Короля Лира» события дают ему материал для драматического сюжета, но они не открывают ему никаких новых граней злодейства.

Действительно, за исключением Макбета с нелепой кожаной сумкой мехом наружу и килтом, шекспировские трагедии времен короля Якова (Джеймса) обращены скорее к прошлому, чем к настоящему. Даже в «Макбете» вспоминают Эссекса: рассказ о его казни, а не Кавдора мы слышим из уст Малькольма:

…но мне Сказал один из очевидцев казни, Что тан в измене полностью сознался, Молил вас о прощенье и глубоко Раскаивался. Он простился с жизнью Достойнее, чем жил. Он принял смерть Так, словно долго смерть встречать учился, — Отбросив, как безделицу пустую, Ценнейшее из благ земных [60] .

60

Перевод Ю. Корнеева.

Та, которая послужила прототипом Клеопатры, чувственной, обворожительной женщины, возможно, все еще была жива; но королева в Клеопатре умерла, хотя ее отсутствие в каком-то смысле значило для нового государства больше, чем присутствие короля. Нил Клеопатры мог быть Темзой тридцать лет назад. Непостоянная, ревнивая, коварная, мстительная, величественная, обожаемая, несмотря на свой возраст, Елизавета, кажется, продолжает жить в обличье марокканки, или цыганки, или цветной шлюхи из клеркенуэльского борделя. И, лишенная всех человеческих черт, кроме патриотизма, стойкости и красноречия, она — Волумния, мать Кориолана, провозглашенная сенаторами «спасительницей Рима, вернувшей <…> жизнь». Между тем Джеймс, не ставший ничьим прототипом, облеченный божественной властью, но не мифической, учил свой народ уважать епископов и бороться с курением.

Есть ли что-нибудь от предыдущего правления в «Тимоне Афинском»? Его герой в начале пьесы — знатный человек, вроде Саутгемптона, богатый и щедрый покровитель искусств. В первой сцене его поджидает поэт, чтобы преподнести ему строки, которые, возможно неизбежно, звучат так, как если бы их написал Шекспир:

Когда за мзду порок мы превозносим, Пятнает это блеск стихов прекрасных, Чье назначенье — прославлять добро [61] .

61

Перевод П. Мелковой.

Художник, также ищущий покровителя, спрашивает его: «Вы, верно, посвященье написали / Великому Тимону?» Шекспир живо вспомнил старые времена «Венеры и Адониса». Но затем поэт исчезает из пьесы, и у нас нет ни малейших сомнений в том, чей образ является идентификацией Шекспира: он — сам Тимон. Это преувеличенная, ненормальная, во всем идущая на поводу у автора идентификация, но она, возможно, является актом катарсиса, необходимым, чтобы предотвратить падение автора в меланхолию или безумие. Это не давно ушедшие времена, это современность. Поэт-актер-бизнесмен становится вельможей, который испытывает муки. Щедрость рождает неблагодарность; тот, кто дает в долг, часто теряет и деньги, и друга; акт любви может привести к болезни. Настроение трагедии передает настроение человека, который пресытился высшим светом, с его раболепием, рвачеством и интригами. Тимон навсегда покидает Афины. Настало время для его создателя покинуть Лондон — возможно, не навсегда, но на все более длительные и длительные периоды сельской тишины, которые незаметно становились своего рода уходом в отставку. Своего рода: ни один писатель никогда не уходит в отставку.

Глава 18 «НОВОЕ МЕСТО»

Две дороги ведут из Лондона в Стратфорд: одна — через Эйлсбери и Банбери, другая — через Хай-Уайкоумб и Вудсток. Шекспир, кажется, предпочитал вторую дорогу, которая позволяла ему провести ночь в Оксфорде.

«Мистер Уильям Шекспир, — говорит Джон Обри, — ездил в Уорикшир раз в году». Затем он рассказывает о хвастовстве сэра Уильяма Давенанта, человека, который сделал очень много, чтобы вернуть драму в Лондон после того, как пуритане почти на двадцать лет объявили ее вне закона. Давенант утверждал, что является сыном Шекспира, который, проезжая через Оксфорд, часто останавливался в «Короне», на постоялом дворе, хозяйкой которого была госпожа Давенант. Она была, продолжает Обри, очень красивой женщиной, весьма остроумной и милой в общении. Так как Давенант часто повторял свою историю, это создало его матери «весьма легкомысленную репутацию, из-за чего ее называли шлюхой». Возможно, стоило иметь мать, которая была шлюхой, и считаться незаконным сыном, если человека, наставившего ее мужу рога и ставшего отцом незаконнорожденного ребенка, звали Уильям Шекспир.

Одна дорога привела бы Шекспира в Стратфорд по Банбери-роуд, другая — по Шипстоун-роуд, которая сливается с Банбери-роуд как раз перед Клоптонским мостом. Пересечь мост, повернуть налево к Уотерсайд, потом направо к Чэпел-Лейн. На углу Чэпел-Лейн и Чэпел-стрит стоял дом «Новое место». Здесь поджидала Уилла его жена Энн с их дочерью Джудит. Сьюзен вышла замуж в 1607 году за доктора Джона Холла, очень модного стратфордского врача.

«Новое место» давно исчезло, но сохранилось прекрасное описание того, как выглядел дом. Он был построен в 1490-х годах сэром Хью Клоптоном, уроженцем Стратфорда, который стал лордом-мэром Лондона, восстановил Стратфордскую часовню гильдии и построил мост, который все еще носит его имя. Клоптон строил на славу и не похоже, чтобы ограничивал себя в расходах на свой «большой дом», как он называл его. По фронтону дом имел шестьдесят футов и семьдесят футов в глубину. В доме было десять каминов, что предполагает наличие более чем десяти комнат. «Дом построен из кирпича и деревянных балок», — сказал путешественник в середине XVI века. Это было до того, как дом пришел в «страшную разруху и упадок»; спас его Уильям Андерхилл, адвокат школы барристеров Иннер Темпл и уорикширский землевладелец, который купил его через три года после рождения Шекспира. Его сын, еще один Уильям, продал его Шекспиру в мае 1597 года — дешево, за шестьдесят фунтов, так как при доме было также два сада и два амбара. Через два месяца после продажи второй Уильям Андерхилл был отравлен своим сыном Фалком, которого, как положено, повесили в Уорике. Жестокий сын убивает отца. Плохое предзнаменование? Привидения? Новый владелец не особенно волновался.

^{За исключением конька крыши, этот рисунок, сделанный в конце века, представляет дом Шекспира, «Новое место», в том виде, как он, вероятно, выглядел при жизни хозяина}

Владелец дома чаще всего отсутствовал, пока не перестал играть в спектаклях, и ему пришлось возложить на свою жену Энн разного рода обязанности, например ремонт и благоустройство. Был закуплен в большом количестве кирпич, на самом деле с избытком, так как городок перекупил его у Энн по десять пенни (в отчетах, естественно, фигурирует имя «мистера Шакспира»), Два амбара дали ей или ему возможность запасать зерно и солод на время нехватки продовольствия, когда граждане умирали из-за его отсутствия на улицах Лондона. В феврале 1597 года в Стратфорде было записано, что владельцем десяти кварт солода был «Уим. Шакеспир на Чэпел-стрит». Это, между прочим, указывает на то, что Шекспиры владели «Новым местом» до официальной даты покупки. Передача собственности в те дни была долгим процессом. Нужно было соблюдать ритуал юридической фикции, где человек, которому собственность предстояло передать, выступал в качестве истца против владельца, которому предлагалось прервать владение этой собственностью. Ответчик соглашался с правом истца, и подробные отчеты достигнутого соглашения заносили в документ, известный как «основание для взыскания», последняя часть состоящего из трех частей договора. Договор («toothed document») «имел зубцы», как видно из его названия. Если разорвать договор пополам, то образуются два зубчатых края, которые, сложенные снова вместе, совпадут как верхние и нижние зубы. Это является доказательством его аутентичности. При покупке дома зубчатые края на документе полагалось иметь продавцу, покупателю и в судебных отчетах. Суд оставлял себе нижнюю часть договора — отсюда «основание для взыскания». Шекспир вспомнил все это в «Гамлете»: «Этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями». Взыскания полагалось делать с майоратного наследования собственности.

^{В нижней части красиво написанного документа о покупке Шекспиром «Нового места» видна четкая подпись, которая под стать достатку ее обладателя}

Шекспир, вероятно, не испытывал чувства неловкости, получая прибыль от продажи зерновых хлебов, когда населению угрожал голод. Бизнес есть бизнес. Но он понимал, что думали люди о высоких ценах. В первой сцене «Кориолана» показана «толпа восставших горожан», которые готовы убить Кая Марция (позднее ему прибавят к его имени «Кориолан», чтобы увековечить его победу над Кориолами) как худшего из тех, кто «морят нас голодом, а у них амбары от хлеба ломятся». Какие-то черты Кориолана есть в Шекспире: он — дворянин, который презирает толпу.