Украденный трон

— Для чего держишь тут невинного государя? — громко кричал Мирович, подавляя испуг при виде крови, хлестнувшей из головы коменданта. — Под караул! — скомандовал он солдатам. — Не разговаривать с ним и не слушать его речей!

Как в горячке метался он перед фронтом солдат, резко и буйно командовал. Перестроив команду в три шеренги, повёл её к казарме, где находился Иван Антонович.

— Кто идёт? — встревоженно закричал часовой.

— Иду к государю! — резко выкрикнул Мирович.

Часовой выстрелил. Стрельба началась и всем фронтом от ворот казармы. Мирович приказал стрелять и своим «всем фронтом». Солдаты выпалили, но сразу рассыпались порознь. Пошёл ропот, началось смятение.

Мирович понял ситуацию, сбегал в кордегардию, принёс и зачитал документы. Но увидел, что солдаты толком не поняли, из-за чего началась пальба.

— Не стрелять! — выкрикнул он, боясь, что пуля может попасть в императора. Что делать дальше, он не знал. — Не палите! — кричал он гарнизонной команде.

— Будем палить! — отвечали те.

— Будем палить из пушки, — разъярился Мирович.

К «приступному месту» подкатили с бастиона пушку, притащили пороху, палительного фитилю, пакли для пыжей и шесть ядер.

— Ещё палить будете? — громко кричал он гарнизону, засевшему в казарме.

— Не будем, — отвечали солдаты.

Едва не заплясал Мирович, услышав эти слова. Всей командой двинулся он к казарме и на галерее схватил поручика Чекина.

— Веди меня к государю! — вскричал он.

— У нас государыня, а не государь! — твёрдо отвечал Чекин, однако под толчками и тычками отпер двери каземата. Принесли огонь.

Мирович вбежал в тюремную камеру Ивана Антоновича и остолбенел.

На каменном полу, истекая кровью, посреди красной лужи лежал мёртвый белокурый юноша с курчавившейся рыжеватой бородкой.

— Ах вы, бессовестные, — загоревал Мирович, — за что вы невинную кровь такого человека пролили?

— По указу, — твёрдо отвечал Власьев и подал Мировичу какую-то бумагу.

Но тот не стал читать. До бумаги ли, когда убит государь, и теперь некого посадить на российский трон.

Значит, всё напрасно. И акафист ему вспомнился внезапно, и собственное отпевание в Казанской церкви. «Ушаков утоп, а я голову потерял», — вяло подумал он про себя...

«Что ж, — пришла трезвая мысль, — казнят меня ещё потом, а теперь отдам последние почести государю».

Он подошёл к трупу, плававшему в луже крови, стал на колени, поцеловал руку и ногу мертвеца. Потом приказал уложить мёртвое тело на походную кровать и вынести из казармы.

Солдаты разволновались, увидев мёртвого государя, и все спрашивали Василия, не взять ли убийц под караул.

— Они и так не уйдут, — вяло отмахивался Мирович.

Пройдя через всё пространство крепости, печальная процессия подошла к фронтовому месту. Команда построилась в четыре шеренги, кровать поставили перед фронтом.

— Теперь, — сказал неудавшийся заговорщик, — отдам последний долг своего офицерства.

Прозвучал в стылом утреннем воздухе утренний побудок. В честь мёртвого тела команда взяла на караул, и снова прозвучал сигнал полного похода. Мирович салютовал первым.

Став на колени перед мёртвым телом, он поцеловал холодную руку трупа и сказал:

— Вот, братцы, наш государь, Иван Антонович! Теперь мы не столь счастливы, как бессчастны, а всех больше за то я претерплю. Вы не виноваты — вы не ведали, что я хотел сделать. Я за всех вас ответствовать и все мучения на себе сносить должен...

Он обошёл и перецеловал всех солдат в трёх шеренгах. Хотел было обойти и четвёртую, но капрал Миронов тихо подошёл сзади и взялся за его шпагу.

— Шпагу отдам только коменданту, — закричал Мирович.

Но капрал не обратил внимания на его слова. С помощью солдат он снял с заговорщика шпагу, а подошедший освобождённый из-под стражи комендант сорвал с него офицерский знак и отдал бунтовщика под караул...

Глава XVI

По пыльной, прибитой бесчисленными ногами и колёсами улице брела Ксения. Палка её вонзалась в мягкую пыль дороги, глаза смотрели вдаль, поверх голов прохожих, а по грязным щекам текли и текли безостановочным потоком слёзы.

Лето уже полностью вступило в свои права и всё норовило побыстрее воспользоваться северным теплом и неярким солнцем, скорее освещавшим, нежели обогревавшим землю. Деревья торопливо пускали листы и серёжки, крохотные завязи неярких цветов. Тополя, недавно вывезенные из-за границы и посаженные прямо в пыль обочин, обдавали прохожих кипенью, устремляясь на дорогу, обочины и прикрывая копоть и грязь слоем нежнейшего пуха. Упорно лезла из-под ног трава, зарастая и укрывая не вовсе истоптанные дорожки нежным молодым ковром.

Вся улица кишела ребятишками, вылезшими на улицу в рваных рубахах, без портков, белых балахонах, едва прикрывавших ободранные, сочащиеся кровью коленки. На головах многих из них ещё красовались зимние треухи, надвинутые на одно ухо, но ноги, босые и крепкие, уже месили грязь и навоз без отдыха. Безжалостные детские ноги растаптывали молодую траву, грязные ручонки ломали упорно прораставшие прутья кустарника, у гнилых болотных луж натаптывали тропинки и расплёскивали вонючую жижу по всей улице.

Ксения брела, не обращая внимания на детский гомон и крик, слёзы катились и катились по щекам, скатываясь в пыль и грязь дороги.

Шальная орава мальчишек в изодранных рубахах и облезлых шапках накинулась на юродивую, найдя себе новую забаву.

— Ксения идёт, дурочка идёт, бей дуру, круши её!

Клич этот послужил сигналом для орущей детворы.

Мальчишки забегали впереди Ксении, толкали её, рвали палку из рук, дёргали за юбку, норовя стащить, тянулись к грязному платку, дёргая за косы, туго связанные на затылке.