Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица
Шрифт:
А что же доноры? Тут тоже есть два варианта. Первый – дожидаться, пока кто-то погибнет. В этом случае нам доставляют в любое время суток ткани от потенциального донора, и, пока врачи держат его на аппаратах искусственного кровообращения, мы проводим все ту же типизацию HLA. Шесть диагностированных нами HLA– молекул (а все они имеют буквенно-цифровое обозначение – вот я, например, счастливая обладательница A*03 и А*24 в первой паре, B*27 и еще какого-то гена, сейчас не помню, во второй, ну и в третьей тоже что-то довольно скучное и частое), так вот, определенные нами гены заносятся в специальную программу, и она на основе целого ряда фактов, включая HLA, группу крови и длительность ожидания, предлагает список потенциальных реципиентов. Вмешаться в работу программы, как и повлиять на положение человека
И вот, когда пара донор – реципиент выбрана, мы получаем еще одну пробирку крови от реципиента органа и проводим последний тест на совместимость, так называемый кросс-метч, или, коротко, XM (икс-эм), когда клетки донора смешиваются с сывороткой, полученной из крови будущего реципиента. И если клетки выживают, значит, орган действительно подходит, о чем мы с радостью и сообщаем хирургам, которые, уже чисто вымытые и накрепко обработанные антисептиком, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу у операционного стола.
Кстати, параллельно кровь донора проверяют на ряд заболеваний (правда, делаем это уже не мы, а наши коллеги из других лабораторий), которые являются абсолютным противопоказанием к трансплантации. Например, нельзя пересаживать орган при онкологических заболеваниях у донора, при гепатите С и ВИЧ.
При пересадке органов от погибших доноров колоссальное значение имеет время, потому что чем дольше почка остается без кровотока – настоящего, полноценного кровотока, – тем меньше ее работоспособность. И еще одно небольшое замечание, потому что мне очень нравится, как в Чехии решен именно этот момент: потенциальным донором органов является любой человек. То есть вам не надо совершать сложных па, искать нотариуса и подтверждать, что вы в твердом уме и ясной памяти, а потому хотите, чтобы любимая фарфоровая супница после вашей кончины отошла внукам, а недоиспользованные ваши почки достались тем, кто в них нуждается. Напротив, для того чтобы не быть донором, нужно выйти на определенную страницу в интернете и заполнить заявление об отказе от донорства, после чего вас занесут в специальный регистр. Имя любого умершего человека, который мог бы оказаться донором, проверяется по этому регистру, прежде чем врачи приступают к типизации его тканей и подготовке потенциальных реципиентов к операции. Поэтому пациент, личность которого не удалось установить, никогда не станет донором – ведь мы не можем проверить, не находится ли он случайно в списке отказников.
В любом случае на то, станет ли человек после смерти донором органов, может повлиять его семья. То есть, если в отказниках человека нет, но семья против, несмотря на отсутствие законодательно подтвержденного права родственников налагать вето на использование органов, в силу вступают нормы врачебной этики, и никто против воли семьи не пойдет. Кстати, даже на моей короткой памяти вето на трансплантацию со стороны семьи не редкость.
И еще о семье. В случае с почками кроме пересадки от погибшего донора есть и другой вариант, наш любимый. Это пересадка органа от донора живого. И любим мы его в первую очередь за то, что почка от живого донора приживается в разы лучше, отторжений дает меньше, работает дольше. А почему? А потому, что, во-первых, у нас есть возможность провести тесты на совместимость несколько раз вместо одного, с чувством, с толком, с расстановкой, а не в дикой спешке в три часа утра (вообще любопытно: и рождаться, и умирать люди почему-то предпочитают ночью), когда над бедным дежурантом висит укоризненное молчание хирургов и нефрологов, которые – он знает, знает – ждут его звонка и припомнят ему каждую потраченную минуту.
Кроме того, в этом случае мы можем использовать более тонкие и точные методы определения совместимости, а значит, опять же снизить вероятность, что почка заартачится и откажется работать в новом теле или будет уничтожена распоясавшимися клетками и взбесившимися антителами. Наконец, время, на которое почка останется без кровотока, минимально, ведь донор и реципиент окажутся в соседних операционных залах и перенос органа из одного в другой не займет и пары минут, поэтому такую трансплантацию называют “пересадкой теплого органа”. А кроме медицинских тонкостей есть еще один важный момент, который не озвучивается, но витает в воздухе. Способность живого здорового человека побороть свой страх перед операционным столом и страх оказаться в “недокомплекте” (на самом деле оставшаяся почка несколько дней после операции перестраивается на новый режим работы, а потом начинает фильтровать столько же крови, сколько прежде обе почки фильтровали вместе, – все-таки природа гений-гений, что придумала нас с некоторым запасом прочности) и отдать кому-то близкому орган – это многое говорит и о доноре, и о реципиенте, и об их отношениях и не может не вызывать уважения. На самом деле донорство органов – это как раз та черта
и тот поступок, которым люди и человеческие отношения проверяются на прочность и подлинность. Я вам там ниже расскажу об этом короткую историйку.Чаще всего, конечно, органы отдают родители детям. Второй по частоте случай – когда органами делятся супруги. На долю остальных ситуаций, например, дети родителям или сестры братьям, приходится значительно более низкое число трансплантаций.
И есть еще ситуация с формулировкой “эмоциональное родство” – когда по согласованию с этической комиссией орган другому человеку может отдать человек, не состоящий с ним ни в кровном, ни в официально заверенном родстве. Но в этом случае должны быть свидетели, подтверждающие существование этого самого “эмоционального родства”, долгую совместную жизнь или особенную теплоту отношений меж ду данными конкретными людьми, чтобы избежать материальной заинтересованности: в Чехии все формы донорства от крови до органов бескорыстны и материально не вознаграждаемы.
А однажды приключился и вовсе неординарный случай: человек не то в знак благодарности за спасенного родственника, не то просто в знак восхищения нашим центром подарил центру одну свою почку. То есть так и сказал: “Безвозмездно передаю почку с единственным условием: она должна попасть к пациенту вашего медицинского центра”. И действительно отдал. И почка – о радость! – прижилась.
Кстати, наша лаборатория возвращается на сцену в том случае, если у человека происходит отторжение органа. Надо сказать, что сегодняшние препараты, подавляющие реакцию организма против трансплантата, настолько мощны, что человек может пережить несколько эпизодов отторжения органа и все-таки сохранить его. Для этого, во-первых, на некоторое время увеличивают дозу иммунодепрессантов (в фоновом режиме и минимальных дозах эти препараты каждый человек с трансплантированным органом принимает после операции всю жизнь), а во-вторых, производят ряд тестов, чтобы понять, каков механизм отторжения в данном случае – кто там такой бунтарь и бузотер, что, несмотря на угнетение, все-таки пытается поубивать клетки трансплантата. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что если выяснится, что речь идет об активированных иммунных клетках, то врачи станут изменять схему лечения иммуносупрессантами, а если окажется, что виноваты антитела – специальные белки, которые вырабатываются одним подтипом лимфоцитов, – то тогда кровь пациента прогонят через специальный аппарат, который отфильтрует опасные белки, чтобы не портили пейзаж и не мешали органу функционировать.
Вот так в первом приближении выглядит пересадка органов и наше место в ней. А теперь история из жизни.
Как-то раз у нас случилась беда: заболел Доктор Н. из отделения кардиохирургии. И не просто насморк подхватил, а продемонстрировал все классические признаки почечной недостаточности и собрался было в oneway– поход на тот свет. С того света его вернули, по голове за пренебрежительное отношение к своему здоровью настучали, в лист ожидания трансплантации поставили.
Новость мгновенно разнеслась по всему нашему центру, а спустя пару дней в нашем отделении появился Доктор Славик. Они долго шушукались у Солнечного Л. в лаборатории, потом пришли ко мне.
– Саш, у тебя системы для забора крови есть?
– Всегда, – откликаюсь я. (Несмотря на то что кровь у пациентов вообще-то набирают наши медсестры внизу, в амбулатории, на всякий случай вроде острой необходимости выкачать у кого-нибудь из ближних своих пару кубиков для эксперимента я держу небольшой запас вакуумных пробирок и систем забора крови у себя в лаборатории.) Я уже, в общем-то, догадываюсь, в чем дело:
– На ДНК берем, на типизацию, да?
– Угу, – кивает Доктор Славик и закатывает рукав. – Лучше из правой. Там удобнее, – командует он. Я набираю полпробирки.
– Свободны. Насколько я понимаю, лучше об этом не распространяться.
– Мы на одном курсе учились, – внезапно говорит Доктор Славик и, не прощаясь, уходит. Мы переглядываемся с Л.
Через некоторое время у дверей лаборатории сталкиваются Доктор Ф. и Доктор М. из кардиологии.
– Доктор Ф., – изумляется Доктор М., – давно же мы с вами не виделись – полчаса уже, как расстались! Впрочем, вы, кажется, шли в столовую, так что же заставляет вас искать пропитание здесь, где из съестного только среды в чашках Петри, и за их потребление вас задушат микробиологи, да завтрак Доктора К., за который вас задушит лично Доктор К.?
– Вы сами, помнится, отбыли в другой корпус на пятый этаж, объяснив свое отсутствие каким-то бесконечно интересным семинаром на тему медицинской этики, – парирует Доктор Ф.
– Да кому нужно это их кудахтанье? – раздражается Доктор М., но тут же спохватывается и, чтобы сгладить обозначившееся противоречие в своих поступках и словах, заявляет: – Я пришел за Л., одному слушать этот… хм… эту… гм… лекцию как-то скучно, такие знания надо немедленно закреплять в душеспасительной дискуссии.