Улица Сапожников

Потом молебен кончился, и по главной, Пробойной, улице двинулся крестный ход. Впереди два дюжих мужика, братья Фомины, прасолы из Застенок, несли большой портрет царя. За ними — чинно, важно — выступал рядский священник, отец Федор. За ним пристав, невысокого роста, худощавый, в пенсне. За ним — хоругвеносцы, рота целая хоругвеносцев. Дальше народ — старики, бабы, детишки. В заднем ряду Ирмэ увидел того самого мужика, с которым он утром разговаривал в поле. Мужик тяжко вздыхал, крестился истово, а по шершавой его щеке медленно катались слезы.

Дойдя до конца Пробойной, пристав, урядник и почтмейстер, о чем-то негромко посовещавшись, свернули в синагогальный переулок. «Неужто в синагогу?» подумал Ирмэ. И верно, пристав, урядник и почтмейстер пошли в синагогу. У входа их ждали раввин, тихий старик с красными подслеповатыми глазами, и Файвел Рашалл.

— Добро пожаловать, ваше благородие, — торжественно сказал Рашалл и распахнул перед приставом тяжелую дубовую дверь. — Прошу.

В синагоге было полно, по продохнуть. Откуда-то сверху, из женского отделения, что ли, доносился тягучий вой. Горели свечи на амвоне. И у амвона, поблескивая стеклышками пенсне, стоял пристав. Рядом — по-солдатски, руки по швам, носки врозь — стояли урядник и почтмейстер. Дальше — Рашалл, Казаков, Мендел Шер — рядские киты. Дальше — лавочники, коробейники, огородники, а там — их почти не различить было в сумраке — сплошной стеной сапожники, шапочники, скорняки, портняги — местечковая плотва, шушера, голь.

Файвел Рашалл стукнул кулаком по амвону — тихо! И заговорил пристав. Он говорил неверным, ломким голосом и почему-то очень торопливо.

— Евреи! — сказал он, — бог послал нам тяжелое испытание, враг вторгся в наши пределы и объявил нам войну. Евреи! Настало для вас время доказать верность свою родине, России, и его величеству государю импера…

В самом дальнем углу синагоги что-то случилось — чего-то там задвигались, зашевелились. Кто-то пробивался к амвону, и чей-то голос сипло, но внятно сказал: «На дурака вся надежда, а дурак-то и поумнел…» Пристав услыхал голос, умолк, оглянулся и увидел — сквозь толпу к амвону пробивается шорник Нохем, высокий, худой, лицо черное, глаза впалые — дикий человек!

— Что? — сказал пристав. — Что такое?

Файвел быстро подскочил к амвону.

— Так. Пустяки. Пьяница один. Пропойца, — сказал он и стукнул кулаком по амвону. — Тихо, люди!

Но уже Нохема было не унять. Он отстранил Файвела: «Погоди ты», — подошел к приставу совсем близко, почти вплотную, и сказал весело и зло:

— Я говорю, ваше благородие: на дурака вся надежда, а дурак-то, говорю, и поумнел…

Рядом с Нохемом вдруг вырос старший стражник Кривозуб. Он замахнулся и большой волосатой лапой — раз Нохема по лицу. Тот умолк, осел. Несколько человек подхватили его под руки и поволокли к двери. Он вырывался, что-то кричал, но не понять было что: кто-то кулаком заткнул ему рот. А Кривозуб — раз за разом — стукал его по лицу.

— Уб-бью! — рычал он. — Застрел-лю!

Ирмэ протиснулся к двери. За дверью на улице стоял Неах. Он плакал.

— Видал… как… они? — проговорил он сквозь слезы.

— Куда они его? — сказал Ирмэ. — В острог, что ли?

Неах, не отвечая, пошел к базару. Он шел и плакал. Плакал молча. Только слезы катились но лицу.

«Убьют они его там, — подумал Ирмэ про Нохема. — Он и так-то на ладан дышит, а они — бить. Эх ты!»

Ему вдруг все опостылело — синагога, и толпа, и улица. Он пошел домой.

Дома была одна Зелде. Меер еще ходил где-то по улицам. Зелде сунула Ирмэ тарелку пустых щей — «на, поешь». Ирмэ хлебнул, сморщился, сплюнул. Тьфу! Однако, стиснув зубы, ел. Что станешь делать, когда брюхо подводит. В комнате темнело. Уже не различить было, где стол, где диван. И часы тикали в углу.

Поев, Ирмэ вышел на улицу. Осмотрелся и вздохнул: да, не та улица, что вчера. Пусто. Ни души. Где-то тихо плачут. Где-то баба причитает. Не та улица. Незнакомая какая-то, чужая. И закат сегодня нехороший — красный, кровавый. Да, не то, неладно.

Подошел Хаче. Он молча сел и молча закурил. Потом сказал:

— Забирают батьку, — сказал он. — Плохо.

— И Меера тоже, — сказал Ирмэ. — Он же бывший солдат, пехотинец.

Помолчали.

— Я-то ничего, обойдусь, — сказан Ирмэ, помолчав. — А вот как Зелде, Эле…

— А ты то сам что? — сказал Хаче.

— Как-нибудь, — сказал Ирмэ. — Я парень здоровый. Пойду на работу. Чего там?

— Ну, — сказал Хаче. — На первых-то порах не много наработаешь.

— А ты как? — сказал Ирмэ.

— Не знаю. Одному-то мне в кузне не справиться. Никак.

— Взял бы меня.

Хаче подумал.

— Что ж, — сказал он. — Можно.

— Ну? — обрадовался Ирмэ. — Не врешь?

— И верно — возьму, — сказал Хаче. — Мне помощника надо. Одному не справиться.

— А я, Хаче, работник знаешь какой! — сказал Ирмэ.

— Ладно, — сказал Хаче. — Там видно будет.

— Так что — по рукам?

Ударили по рукам.

— Значит, когда приходить? — сказал Ирмэ.

— Как батька уйдет, так и приходи.

— Ох, и заработаем мы с тобой! — сказал Ирмэ. — Я уж, знаешь, давно думал в кузню-то пойти, да боялся — Берче не возьмет.

— Чего? — сказал Хаче. — Взял бы.

— Ну? Думаешь — взял бы? А я-то боялся — погонит. «Куда? Мал ты еще». Да и Меер тоже — «в хедер, в хедер». Надоел он мне, этот хедер — не говори. Ну, уж теперь-то, Хаче, поработаем. Поглядишь.

— Поработаем, — сказал Хаче. — Парни мы здоровые. Отчего не поработать?

— Поглядишь!

— Знаешь ты, Ирмэ, за кого я боюсь? — сказал Хаче тихо.

— За Неаха? — также тихо сказал Ирмэ.

— Ага. Боюсь я за него, знаешь. Как-то он теперь?

— Нохема-то посадили, — сказал Ирмэ. — Слыхал?

— То-то и оно-то, — сказал Хаче. — Мне сдается, он там недолго протянет. Неаху сколько?

— Он меня месяца на два старше, — сказал Ирмэ. — Вот и считай.

— Надо б о нем подумать, — сказал Хаче. — Он парень шалый, блажной какой-то. Сам-то он пропадет.

— Верно, — сказал Ирмэ. — Надо бы.

— Ну, ладно. — Хаче встал. — Покатился я. Прощай.

— Прощай, — сказал Ирмэ. — Значит — так?

— Так.

Становилось поздно. Небо потухло. Настала ночь. Кой-где в домах горели огни. Вдали на слободе брехали собаки. Ирмэ сидел на бревне, спиной прислонясь к воротам, и думал.