Улица Сапожников

— Ничего, браток. Как-нибудь.

Сначала никто не понял. Что — ничего? Какой браток? Потом какой-то старичок в котелке крикнул: «А-а!» — и кинулся к Неаху. Он схватил его за рукав, вцепился обеими руками, повис на нем.

— А-а! — кричал он, — держи!

Неах — со всего маху — двинул его локтем в грудь, вырвался и побежал.

— Держи! — кричал старичок, захлебываясь от крика. — Держи его!

Неах отбросил в сторону кожанку и, пригнувшись, побежал куда-то влево, потом вправо, вправо-влево, петли метал, стараясь сбить толпу, которая гналась по следам. Но уже его настигал офицерский разъезд.

— Беги прямо! — крикнул Ирмэ. — Пря…

Кто-то с размаху полоснул его по лицу — раз! — Ирмэ схватился за лицо и от боли закружился, как волчок, все быстрей, быстрей. Он ослеп, он ничего не видел. Так, кружась, он пробежал шагов пять и упал.

Толпа пронеслась мимо. Ирмэ остался один. Он открыл глаза, осмотрелся. Никого. Тихо. Только где-то далеко слышны выстрелы, крики. Неах! Ирмэ вскочил. Бежать. А куда? За Неахом. А где он, Неах?

Ирмэ не побежал. Нет. Он медленно, озираясь побрел вверх по улице. Он напрягал глаза, смотрел вперед, назад. Может, Неах стоит где у ворот и ждет. Может, Неах лежит где раненый. Или его поймали.

Неожиданно — Ирмэ даже испугался, — до того неожиданно — перед ним вырос громадный, о трех куполах темный собор. Ирмэ поднялся по широкой лестнице и пошел под колоннадой собора. Ирмэ не знал, чего, собственно, ему тут надо. Просто, шел по улице, дальше — собор, он и пошел через собор, как через улицу, и думал: или его поймали?

— Куда? Назад!

Тут только Ирмэ заметил, что на паперти стоит часовой — студент. А под колоннадой заметил два пулемета и пушку-шестидюймовку.

— Куда? — сказал часовой. — Назад!

Ирмэ послушно повернул. Прошел шагов пять и вдруг остановился. Чорт! До чего знакомый голос.

Он притаился за колонной и стал ждать, когда часовой повернется. Но часовой будто прирос к полу. Опершись о винтовку, он стоял недвижно, — то ли задремал, то ли задумался. Над ним тускло горел фонарь, освещая массивные двери и пулемет у двери.

«Заснул он, что ли?» подумал Ирмэ, запустил в рот два пальца и громко свистнул.

Часовой вздрогнул, поднял голову и, гулко стуча по каменным плитам тяжелыми солдатскими шагами, пошел на свист.

— Кто?

Ирмэ попятился. Монька! Индюк! Вот он где оказался. Так. Так.

— Кто? — Моня заглянул за колонну, но уже Ирмэ там не было.

«Так, так, — думал Ирмэ. — Вот он где, Монька-то! Так. Так».

Он спрыгнул и пошел куда-то садом — за собором был сад. Шел-шел и вдруг споткнулся, упал. Упал — и покатился, кувырком полетел вниз, а когда поднялся — увидел, что он на берегу реки Осьмы. Он пошел берегом. Было темно и тихо. Осьма шумела совсем так, как Мерея в Рядах.

«Вот бы по Осьме переправиться к нашим, — подумал Ирмэ. — А то городом — пропадешь. Неах-то, может, уже там, в отряде. Лодку бы».

Лодки он не нашел. Зато нашел плот, маленький, узенький плот. Шеста не было — и плот несло течением. Наконец, часа через два, его течением прибило к левому берегу.

Ирмэ долго сидел на берегу, курил и смотрел на город. В городе слабо светились редкие огни и близко — рукой достать — чернела громада собора.

«Вот позиция, — думал Ирмэ, глядя на собор, — поставил батарею — весь город под обстрелом. Это — да!»

Он притушил окурок, встал.

«А и верно, — подумал он, — чего бы не попробовать, — ведь ни души! И немного надо — человек десять. Что-то Герш на это скажет?»

Глава девятая Башлаенко бунтует

Герш на это сказал вот что:

— Ладно. Проверим. А за самовольную отлучку — наряд вне очереди. Так-то, парень.

Но, когда выходил, Ирмэ слышал, как Герш сказал Круглову: «А ведь парень дело говорит. Знаешь, Фома?» — и повеселел. «То-то!» — подумал он.

Было утро. Светило солнце. Ирмэ, справившись с нарядом, пошел к матросам, посмотреть — нет ли там Неаха, хотя знал твердо, что Неаха в отряде нет. Неах остался в Полянске. Ирмэ шел скучный.

Матросы разлеглись на пригорке. Грели пузо. Ночь была холодная, промозглая. А вот утро выдалось такое, что прямо не говори. Теплынь. Благодать.

Башлаенко, матрос лет под тридцать, сухопарый, нескладный верзила с темным, обветренным лицом, с длинными усами, свисающими вниз, по-казацки, сидел на пне и медленно, по складам читал листовку — воззвание белых к крестьянам, — сопровождая каждое его слово привеском в рифму. Матросы ржали: «Го-го! Здорово!»

— Учредительное собрание — невинное создание, — читал Башлаенко.

— Как учредительное? — перебил какой-то матрос, подняв голову. — Так его же наши погнали к бесу.

— А назад воротить хотят. Ну, — сказал Башлаенко. — не мешай ты. Погоди.

— Я те поворочу! — проворчал матрос.

— Погоди, Ваня, — сказал Башлаенко, — не мешай. Где это я остановился? Ага! «Учредительное собрание» — невинное создание, — продолжал он, — «выражая волю народа», — и от себя: — буржуйской, то есть, породы…

Ирмэ постоял, потоптался. Неаха нет. Влип Неах. Ясно. Поговорить с Башлаенко. «Да он-то, — подумал Ирмэ, — он-то при чем? Хотя, с другой-то стороны, его же отряда боец. Скажу».

Он пробрался к Башлаенко и слегка тронул его за плечо.

— Товарищ командир.

Башлаенко оторвался от листовки и снизу вверх, — он сидел, а Ирмэ стоял, — посмотрел на Ирмэ.

— Угу, — промычал он. — Что скажешь?

— Тут у вас в отряде такой есть Радько Неах.

— Ну, знаю.

— Так он, понимаешь… влип будто…

Башлаенко медленно поднялся во весь свой рост.

— То есть, как так — влип?

— Ну, попался. В контр-разведку попал.

— Какую разведку? Чего мелешь?

— А такую. — Ирмэ стал рассказывать.

Матросы повскакали с мест, тесно сгрудились вокруг Ирмэ и Башлаенко.

— Ну, а он, — рассказывал Ирмэ, — и говорит: «Ничего, говорит, браток, как-нибудь».

— Ловко, — проговорил какой-то матрос.