Ultraфиолет (сборник)

Это следовало обдумать, и Алевтина для усиления аналитических функций заказала коньяк.

Два бокала придали сил, она вспомнила, как на ее день рождения аптекарь привел свою мокрогубую соску и та запала на дикую шерсть ее орангутанга. Они шушукались в разных углах, но Алевтина не придала этим брачным играм никакого значения – пусть мальчик подготовится к ночи, нальет в свой бокал жизненные соки, а она выпьет его без остатка и до дна – так было всегда, ее зверек место знал: где миска, там и место.

В ту же ночь Алевтина предложила своему дружку повенчаться, но он как-то завибрировал, сказал, что это не важно, им и так хорошо, хотя раньше не раз заводил бодягу, что хочет, чтобы все как у людей. Она посулила ему лимон, но он соскочил с темы, сославшись, что растерян от привалившего счастья. Тогда Алевтина не поняла, не поверила, что это животное может крутить яйца, и недооценила Дарвина: тот же говорил, что у мужчин есть признаки предыдущего подвида. Но ей позиция Дарвина показалась архаичной. «Куда он денется?» – подумала она и успокоилась. Интуиция победила научное знание.

Она позвонила аптекарю и устроила ему скандал: «Ты увел из чужого дома мое! Как ты мог?!» Он, когда-то бывший ее любовник, извинялся, говорил, что малолетка запала, пугает суицидом, а дочь одна. «Может, поучить твоего шимпанзе?» – «Не надо, – сказала она, – пусть идет». Воцарилась пауза, и они вспомнили свои египетские ночи двадцать лет назад, когда оба были бедны и юны и вместо щелканья лимонов в головах у них взрывались золотые фонтаны.

Алевтина поехала домой собирать своего наездника в дорогу в новую жизнь: заехала и купила ему новые трусы, носки, новую бритву и ботинки. Она покупала ему эти вещи, как сыну, который уходит от мамы к другой девочке, – трудно отдавать свое, отрывать от сердца. Она привыкла к своему чудовищу, он придавал некий смысл ее бесконечному бегу по кругу: вынуждал вставать раньше, делать зарядку, наводить макияж и не напиваться к ночи до синяков под глазами. Он держал ее, как спасательный круг в холодном океане, где не видно берега.

Она приехала домой – его еще не было, – стала собирать чемодан, укладывая в него свою прошлую жизнь. Каждая вещь напоминала ей страны и города, где они были вместе, она помнила взгляды людей, аплодирующих их паре. На самый верх она положила альбом, прошлое захлопнулось вместе с крышкой чемодана. Ждать его она не стала, написала на салфетке одно слово: «Спасибо», и сверху положила кредитную карту со свадебным подарком.

В тот же вечер она уже сидела за ужином в пансионате деревни Барвиха и видела восхищенные взгляды государственных мужей, стреляющих в нее глазами. Она снова стала дичью, не сошла с ринга, просто ушла в другую весовую категорию и теперь выступает по другой версии, где иные правила.

Медленно и печально

Есть люди, которых не приглашают на дни рождения по причине необузданности нрава или из-за неумеренности в еде и выпивке. Нашего героя – назовем его Лукианов – не звали только на похороны: была у него страсть вдов безутешных соблазнять, пока еще тело усопшего не остыло.

Ну если бы год прошел, вдова успокоилась, черное сняла – подходи, пробуй, а Лукианов только у гроба раскрытого любил утешить вдову.

В жизни обычной он вполне нормальный был: семья, дети, работа престижная – все нормально, но вдруг у кого-то муж покидает земную юдоль – Лукианов тут как тут, черное наденет и к вдове прямиком. Сядет у гроба любимого мужа и начинает сочувствовать, да так зажигательно, с такой скорбью, что вдова глазам не верит: а ведь в жизни так не дружили, вон как убивается, друг сердешный.

Все уже ушли, и родственники и дети, а он сидит и скорбит возле вдовы и руку ей сжимает, вдова говорит: «Идите домой, вас семья ждет». «Нет, – говорит Лукианов, – я с вами побуду, эта ночь вам принадлежит. Какого человека потеряли…» К утру вдова теряла чувство реальности, и Лукианов на волне сочувствия и скорби убеждал ее слиться с ним в экстазе для разрядки, чтобы в день скорби хватило сил пережить горе. Как человек интеллигентный, он делал это бережно и печально, не переходя грань дозволенного, никаких вольностей и извращений – достойно и мужественно. Вдовы всегда кричали от горя, но никто не мешал им страдать. «Как убивается!» – говорили родственники и жалели вдову, бьющуюся в руках соблазнителя.

На следующий день панихида и похороны. Лукианов поддерживал вдову и на поминках, говорил трогательные слова, скорбил. «Какого человека потеряли», «Не чокаемся» – и тут же нескорбным голосом, без паузы, командовал: «Передайте баклажаны!»

Потом закусывал основательно, после горячего тихо шептал вдове выйти из-за стола в ванную умыть лицо, опухшее от слез, и еще раз овладевал ею для ее же блага. «Так легче перенести потерю любимого», – уверенно и твердо говорил Лукианов. Он знал это из прошлого опыта с другими вдовами. После этого интерес его иссякал, вдовы звали его на девять дней и на сороковины, но Лукианов не приходил – считал свою миссию исполненной и не беспокоил вдов своим присутствием, не желал оскорбить воспоминаниями о случившемся страдающую душу.

Истоки его косвенной некрофилии лежат в его глубоко законспирированном прошлом: человек не айсберг, в глубине его не холодная пучина, а лава горячая. У Лукианова все началось с юности прыщавой, когда мама заболела резко: жила, а потом раз – и заболела.

Папа Лукианов больную жену в клинику сплавил, а сам стал открыто с бабой жить, мерзкой и здоровой. Сын видеть не мог, как угасает мать, плакал ночами, приходил к ней, но она уже никого не узнавала. Кололи ее препаратами, которые боль снимали, а вместе с болью уходила память о том, где она сейчас, она уже была по дороге туда, где ничего нет.

Мама умерла весной, а летом папа привел в дом эту женщину, она выбросила из шкафов все мамины платья, а папа убрал фотографии, и оказалось, что как бы мамы не было.

Лукианов жил с ними, сжав зубы, не прощая папе счастливого смеха на завтраке и в спальне. Он ненавидел его новую жену и не скрывал этого, она тоже не очень скрывала свое стойкое желание отправить его в интернат, чтобы его духу в доме не было.

Интернат был хороший, для детей разведчиков, выполняющих долг. Лукианов жил там не выезжая, остальные дети в выходные ездили домой, но он не ездил, не хотел видеть рожи этой бабы и папочки, вилявшего хвостом перед этой сучкой.

Перед выпускным вечером позвонила соседка и сказала, что папа умирает и надо с ним попрощаться. Он ехал на электричке, потом долго в метро и трамвае и со страхом зашел в свой дом, когда-то теплый и родной. Он долго стоял на площадке верхнего этажа, никак не мог собраться с духом.

Потом загудела сирена «скорой» и в подъезд вбежали врачи с баллоном кислорода и какими-то чемоданами, они вошли в квартиру, где он раньше жил, и вскоре вышли, потные и равнодушные, один толстый, видимо врач, сказал:

– На хера вызывать к покойнику! Ну что за люди?

Лукианов заплакал и понял, что он совсем один остался на этом свете, а папа, которого он терзал все эти три года, умер, и он больше никогда его не увидит. Он вошел в квартиру. В комнате сидел враг – бывшая жена посмотрела на него и заплакала. В этот момент он простил ее, и они заплакали вместе.

Потом была какая-то суета, появлялись люди, они шептались, уходили, отец лежал в спальне, и мальчик никак не мог заставить себя туда зайти.