Ум лисицы

— Мне было девять лет, — поясняет Аудроне. — Я помню, он был бородатый и сердитый. На лице его было много-много морщин, а как он умирал, я не помню. Зачем об этом вспоминать? Я знаю, что он простыл на воде и долго кашлял… Он не был очень старым.

В этот вечер Ромас ушел на рыбалку, рассчитывая половить и ночью.

— Я очень раздражилась из-за этого кота, — говорит Аудроне. — И ни о чем не могу думать. Я первый раз в жизни увидела такого большого кота с янтарными глазами. Зачем он приходил? Сколько прошло времени, как умер ваш муж? — вдруг спрашивает она очень серьезно и строго.

— Ну что вы такое говорите, Аудра! При чем тут это? Прошло четыре месяца с лишним… И что?

— Ничего. Хочу узнать, откуда пришла в мой сад эта хулера.

— Какая же связь, простите? Приблудный кот, голодный, наверное… А вы бог знает что!

— Слышали, как разорались вороны? Что ж они, кошек не видели? Нет, это неспроста. Судаки подошли к берегу, белый кот заглядывает в сад… Природа хочет что-то нам сказать, а мы не понимаем. Может быть, так… Вы, может быть, правы… И зачем только Ромас пошел ловить рыбу?

Она смотрит на гостью изучающим, бесцеремонным взглядом серых с прозеленью глаз, но как будто не видит ее. А та сидит в кресле невесомая, золотисто-бледная; голова ее на тонкой шее кажется круглой кошачьей головой; запах дорогих духов действует на Аудроне одуряюще.

— Наш народ любит кофе, а ваш народ любит чай, — ворчливо говорит она, наливая из чайника жиденькую заварку в чашку гостьи. Думает она при этом, что слишком грубо намекнула на нежелательность таких продолжительных чаепитий, и опускает глаза в смущении. — Да, — со вздохом произносит Аудроне, — остаться в такие годы без мужа… Это очень обидно. Я понимаю.

— Не те слова, Аудра! — восклицает гостья. — Страшно! Особенно, если он умирает у тебя на руках… Вы знаете, как умер мой муж?! Это ужасно! Нет, это ужасно… Я не могу… — Слезы слышны в ее утончившемся голосочке. — Это ужасно… Мы зашли в овощной магазин, хотели что-то купить… Был такой хороший майский день, а у мужа весной всегда обострение, он плохо себя чувствовал. Я попросила очередь, чтоб нас пропустили вперед, я очень беспокоилась за мужа… А меня и слушать не захотели… Я сорвалась. А он… он сказал мне… И упал прямо на грязный пол. Он, такой чистоплотный, брезгливый, упал в грязь, и я тогда сразу поняла, что он… он на полу, большой и беспомощный… Я не закричала, нет. Я была очень спокойна, вызвала «скорую», зашла к заведующей и сама позвонила по телефону, потом подложила под его голову свою кофточку… Стояла над ним и знала, что он мертвый. А мне совсем не было страшно… Даже не плакала. Мне трудно объяснить… Такое чувство, что так должно было случиться. Его увезли в морг прямо из магазина, а я пошла домой, позвонила всем, что он умер, и уснула. Какая-то странная бессердечность! Как будто что-то оторвалось и лишило меня всяких чувств.

Аудроне слушает, покачивая головой, а про что думает в эти минуты, она и сама не знает. Разглядывает свою гостью, жалеет, что согласилась пустить ее в свой дом, связывая ее приезд с теми природными аномалиями, которые так раздражают ее воображение.

— Что же он сказал вам? — спрашивает она. — Вы сказали, он что-то сказал…

— Ах, это! Да… я помню. Он сказал… Это был деликатный человек, начитанный, интеллигентный, мягкий по характеру. Наверно, поэтому так нравился ему Наполеон. Ему, наверно, не понравилось, что я сорвалась и наговорила кучу гадостей людям в очереди. Он никогда не позволял себе ничего подобного. Этим все пользовались — директор, сыновья, бывшая жена, которая довела его до такого состояния. А я не хотела терпеть, я хотела быть его Наполеоном, нет, не то… его Жозефиной… нет, я хотела быть недостающим его звеном, его опорой в жизни. Хотела драться за него со всеми, одна против тех, кто губил его или не уважал… И мне все равно было, как они посмотрят на меня, что подумают. Какое мне до них дело. А он, бедняга, сказал мне тогда, в магазине: почему ты не умеешь разговаривать с людьми? Так и сказал: почему не умеешь? А зачем мне, Аудра, миленькая, надо было уметь разговаривать с теми, кто не сочувствовал моему мужу? Теперь как вспомню его последние слова, слезы у меня от обиды, и я не знаю, что мне и подумать. Как же так? Я себя не жалела, чтобы защитить его, а он так несправедливо… Нет, я ничего не хочу плохого сказать. Он был слишком демократичным человеком, ему казалось, что я оскорбляю людей, если защищаю его от их нападок. А как бы вы, Аудра, вели себя, если бы Ромаса кто-нибудь обидел?.. Он тоже, кажется, мягкий, добрый человек…

— Он мягкий, — откликнулась Аудроне, — и добрый, да. Но он сильный, и его боятся обидеть.

— Что значит — боятся? Люди ничего и никого не боятся. Разве хам чего-нибудь боится? Хам — это одичавшая собака! Раньше она жила с человеком, изучила его и, одичав, перестала бояться, зная все его слабые стороны. Волк благороден и осторожен. А одичавшая собака совсем утратила эти свойства. Так и хам!

— Не знаю. Никто еще не пробовал испытать характер Ромаса. Я не знаю таких. Потому все и думают, что он мягкий и добрый. Зачем ему быть злым? А моей защиты он никогда не попросит.

— Мой муж тоже не просил! Ах, Аудра! Вы не хотите меня понять!

Улыбка исказила лицо Аудроне, сделала его непонятным и очень большим. Она покачала головой и сказала:

— Я все понимаю. Это очень тяжело — носить такие слова.

Кате Плавской только кажется, что Аудроне первый человек, кому она доверила свою тайну. Она наделена способностью внушать себе уверенность, что тайна ее осталась неприкосновенной. А тот человек, которому она рассказала о последних словах мужа, это всего лишь мираж, собственная ее фантазия, туманное видение, исчезающее при легком дуновении ветра. Делает это она очень просто: она говорит себе, что человек, которому была доверена тайна и который не выразил сочувствия, не обладает достаточно тонкой душой, погряз в житейской грубости и не в силах вырваться из болота. Человек этот один из тех, которые вечно стоят в очереди и никого никогда не пускают вперед себя, как и те, что стояли тогда в овощном магазине за редиской и бездушием своим убили ее мужа.

Ей теперь некого защищать, она лишь презирает мелких, бездушных людей, не удостаивая их даже словом.

— Ну, знаете, Аудра! — сказала она в тот вечер. И резко отодвинула блюдце с чашкой, из которой выплеснулся на скатерть чай.

Ушла наверх и стала собирать вещи. Аудроне не остановила ее.

Ночью на пирсе остаются самые заядлые рыбаки. И среди них Ромас, приехавший сюда на своей «шестерке».

Еще с вечера упал напор ветра, утихло цоканье скачущих коней, выпрямились и замерли мачты яхт. Волна тоже ослабла и уже не захлестывала пирс, а лишь облизывала ржавые сваи, колыхаясь широко и умиротворенно.

С наступлением темноты вспыхнули неоновые лампы безлюдного, закрытого бара, освещавшие прозрачно-бурую поверхность воды и поплавки рыбаков. Напротив этих огней в черном осеннем небе загорелась голубая Венера.

Чайки белыми призраками возникали в отдаленной темноте и, влетая в освещенное пространство, фосфоресцировали в воздухе и снова таяли, исчезали в тихой ночи, которая мягко колыхалась длинными волнами, возникавшими во тьме то ли неба, то ли воды. Казалось, будто бетонированный пирс с ярко освещенным стеклянным баром плавно покачивался, как огромный корабль, плывущий без рулей в глубокую бездну ночи. Чайки бесшумно выплывали из этой бездны и, отражаясь в полированной воде, увеличиваясь в размерах, светились чудесными привидениями и неслышно улетали в сторону сияющей Венеры.

Рыбаки, сгрудившиеся на освещенной стороне пирса, молчали, подавленные фантастическим зрелищем и вынужденным бездельем.

Поплавки, хорошо видимые в свете бара, неторопливо переваливались с волны на волну, но ни один из них за много часов терпеливого ожидания не порадовал рыбаков.

Судак, который еще вчера так жадно жировал у пирса, куда-то пропал, как будто его и не было тут никогда.

Лишь к полуночи Ромас увидел поклевку: поплавок его торопливо заскользил в сторону и скрылся в маслиновой тьме воды. Рыбаки вдруг оживились. Ромас подсек, крякнув, как мясник. «Ира?» — с надеждой спросил сосед.

— О-о, хулера! — пробормотал Ромас, сматывая леску. — Нера.

Утром Катя Плавская навсегда улетела из тихого городка на сверкающей под солнцем, мощной и стремительной «Комете». Ее никто не провожал.

Торопит коня человек

Пройдет немного времени, и, если не случится чуда, Сергей Васильевич Ипполитов, зарьялый, обрюзгший, рано состарившийся человек, умрет, отравив себя вином, закончит жизнь, которая когда-то обещала ему другую славу. Сам Ипполитов не понимает этого, забыв ту пору, когда был молод, а если и вспоминает иногда, то не иначе как с удивлением: было это как будто не с ним самим, а с человеком дерзким и мечтательным, с которым ничто не связывает его, как если бы человек тот говорил на языке, непонятном Ипполитову.