Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

– Опять? – удивилась я.

Мне казалось, что дядя Тревор отступился от своих идей и все разрешилось.

– Это будет последним, – улыбнувшись, сказал папа. – Обещаю. В любом случае бабуля решила пропустить эту встречу, поэтому она предложила тебе переночевать у нее. Как тебе такая перспектива?

– Нормально, – пожав плечами, ответила я.

Папа выглядел так, будто хотел добавить что-то еще, но передумал.

– Ты готов? – спросил он, переводя взгляд на Расселла.

Расселл кивнул, сделал очередной глоток кофе и вернулся на кухню, где, как я видела, сполоснул свою чашку и поставил ее сушиться на деревянную подставку. А мы с папой и Амалией тем временем поговорили о выборе музыки, под которую сегодня будем танцевать. Вернувшись в гостиную, Расселл взялся за ручки отцовского кресла и покатил его к выходу.

– До скорого, увидимся, – сказал мне папа.

Амалия встала и потянулась, подняв руки над головой.

– Молли, найди пока что-нибудь из Эннио Морриконе, – предложила она, махнув рукой в сторону полок с компакт-дисками. – Это будет любопытная перемена.

И она вышла из дома следом за ними, закрыв за собой дверь.

Я встала и направилась к полкам с дисками, но через открытое окно увидела, что они втроем остановились на подъездной дорожке перед домом. До меня доносились их голоса, и я замерла, внимательно прислушиваясь.

Амалия, коснувшись своего глаза, посмотрела на моего отца.

– Насколько оно ухудшилось на самом деле? – спросила она.

– Почти совсем исчезло на правом, – ответил папа так тихо, что я едва расслышала его слова. – И начало ухудшаться на левом.

Я затаила дыхание. Его зрение? Он никогда не говорил мне, что начал терять зрение.

Отец прошептал что-то еще, и Амалии пришлось наклониться, чтобы услышать его. Кивнув в ответ, она поцеловала его в висок.

– Знаю, золотце, – сказала она. – Я все понимаю.

Потом она взглянула на Расселла, положив руку ему на плечо, и между ними произошел, казалось, какой-то бессловесный диалог, понять который издалека я не смогла.

Амалия направилась обратно к дому, а я быстро подошла к полкам с дисками и принялась искать запись Морриконе.

* * *

Амалия была сама не своя. Едва я старательно выполнила одно упражнение на растяжку, как она вновь предложила мне сделать его же, к тому же она не смотрела, как я танцевала. Вместо этого она продолжала напряженно смотреть в окно, словно могла еще видеть там моего отца и Расселла. Проследив за ее взглядом до подъездной аллеи, я не увидела там ничего, кроме деревьев и моего велосипеда, оставленного возле вырезанного в виде стула пня.

Я понимала, что и сама довольно рассеянна. В голове вертелось множество мыслей, мешая прочувствовать музыку, и наконец я перестала танцевать и остановилась посреди комнаты, не обращая внимания на льющуюся из стереодинамиков мелодию. Амалия не сразу заметила, что я перестала танцевать. Но вскоре она вопросительно взглянула на меня.

– Я слышала, как ты спрашивала папу о его зрении, – сказала я. – Что происходит?

Она пристально посмотрела на меня, удивленно приоткрыв рот, и я подумала, что она пытается решить, отвечать мне или нет. Отвернувшись, Амалия подошла к проигрывателю и резко убавила звук.

– Не хочешь ли чай со льдом? – спросила она. – Персиковый. Очень вкусный.

Мне не нравилось, когда она так поступала, а поступала она так очень часто. Ее уклончивость порой просто бесила меня. Это напоминало игру, и мне приходилось играть по ее правилам, чтобы выудить из нее нужные сведения.

– Ладно, – согласилась я, последовав за ней на кухню.

– У больных рассеянным склерозом так иногда бывает, – пояснила она, доставая из холодильника графин с чаем.

Я взяла два стакана из буфета возле раковины и бросила в каждый из них по паре кубиков льда. Я действовала на «автомате». С болью в груди я ждала, что еще она мне скажет.

– Это бывает время от времени, и вот недавно началось опять, – добавила она, наливая чай.

– Почему он ничего не сказал мне? – О каком вообще хорошем лете для него можно говорить, если он слепнет?

– Ох, ты же знаешь своего отца. – Она оперлась на край стола и сделала глоток чая. – Он не любит никого беспокоить.

– А мама знает? – спросила я.

Похоже, в последнее время я постоянно задаю такой вопрос.

– Да, – кивнув, подтвердила Амалия.

Я часто пыталась представить, что может чувствовать мой отец, осознавая, что потерял способность двигаться. Потерял способность почесать щеку, или перевернуться на бок в постели, или поесть, или даже самостоятельно пописать. Но мысль о жизни в полной темноте представлялась мне еще более страшной. Я поднесла стакан к губам, хотя понимала, что комок, подступивший к горлу, не позволит мне выпить этот чай. И опять поставила стакан на стол.

– Почему врачи не могут как-то помочь ему? – сердито спросила я.

Амалия тоже поставила свой стакан и, обняв меня обеими руками, прижала к себе.

– Ужасное чувство, верно, – сказала она, погладив меня по голове. – Жутко тяжело сознавать, что мы не в состоянии ничего сделать, чтобы изменить его состояние.

– Как же я ненавижу эту дурацкую неуправляемую болезнь! – воскликнула я и, обвив руками ее талию, зажмурила глаза и, покрепче прижавшись к ней, спросила: – О каких еще его физических потерях мне пока неизвестно?

Она хранила молчание. Я лишь чувствовала, как с тяжелым вздохом поднялась и опустилась ее грудь.

– Амалия? – Я отстранилась от нее. – Что еще его терзает?

– А разве того, что уже есть, мало? – спросила она, взяв графин со стола и убрав его обратно в холодильник. Потом она взглянула на меня и спросила: – Скажи-ка мне лучше, Молли, волнует ли тебя этот будущий концерт?

Ну вот, опять она пытается отвлечь меня от той темы, на которую мне хотелось – требовалось – поговорить, и, увидев непреклонный взгляд ее зеленых глаз, я поняла, что на сегодня мы закончили разговор об отце.

– Да, – ответила я равнодушным, огорченным тоном. – Просто дождаться не могу.

* * *

В тот же вечер перед сном я вернула папе аметистовую ладошку.

О причинах я ничего ему не сказала. Ему, очевидно, не хотелось, чтобы я знала о его проблемах с глазами, и, даже если бы я упомянула о них, он предпочел бы отшутиться, заверив меня, что это сущие пустяки. Однако я практически не могла думать ни о чем другом. Немного раньше в тот вечер мы с мамой и папой смотрели какой-то фильм по телевизору, и он делал вид, что все видит, хотя пару раз, когда на экране происходили важные события, мама тихо спрашивала его, уловил ли он новый поворот сюжета. И он неизменно кивал, то есть либо понял, либо просто лгал. И ложь казалась мне более вероятной. Наверняка ему не хотелось, чтобы мама переживала за него еще больше.

Аметист лежал у меня в кармане, пока мы смотрели кино, и после окончания, когда мама вышла из комнаты, чтобы найти Расселла, я встала и подошла к креслу отца.

– Я хочу, чтобы это было у тебя, – тихо сказала я.

– Но камень же твой. – Он выглядел озадаченным. – Я подарил его тебе.

– Я знаю, но, по-моему, сейчас он нужен именно тебе.

Он ласково улыбнулся, но глаза его подозрительно прищурились, и я подумала, уж не догадался ли он о том, что кто-то рассказал мне об ухудшении его зрения.