Умерший рай

Планы советских милитаристов рухнули – равно как и американских. Советский союз оказался таким, как предугадывал Адольф Гитлер еще сорок лет назад: колоссом на глиняных ногах. От страны ничего не осталось, исчезли и перспективы войны.

Но английский прочно вошел во все сферы деятельности.

Знание языка – это, пожалуй, единственное, что дала мне школа. Потому что – как я уже говорил – историю мы учили по одной книге, географию игнорировали из-за ее бесполезности для непутешествующего советского человека, литература в школе казалась нудной и серой, как Чернышевские сны Веры Павловны… и так далее. Эти предметы вроде были призваны расширять кругозор, но воинствующий социализм сужал последний до размеров смотровой щели танка.

Свободное владение языком до сих пор служит мне важным инструментом.

Однако, прилежно уча английский, я всегда мечтал о немецком.

Сам не знаю, почему. Просто Германия с детства казалась мне страной мечты.

Меня не привлекала холодная и очевидно неуютная Англия, бесконечные красоты которой мы расписывали на уроках устной речи.

Равнодушен был я и к Франции – стране трех «П» (поваров, портных и проституток), какой она всегда мне казалась.

Но Германия…

Об этой стране стоило думать всерьез.

Главной причиной моего поклонения этой стране явилась моя ранняя и яростная страсть к авиации. Точнее, к пластмассовым моделям самолетов.

Сейчас при наличии средств можно за полчаса купить всю историю мирового авиастроения в любом исполнении.

Тогда же существовали только грубые – словно вытесанные топором – советские модели-болванки. Которые ужасали: без колес и винтов, отштампованные из пластмассы красного или синего цвета. И лишь в недосягаемом городе мечты (каким она грезилась тогда любому советскому человеку) – в бесконечно далекой Москве – продавались модели немецкого производства.

На самом деле тоже довольно грубые с точки зрения современной техники европейского моделирования.

Но по сравнению с отечественными казавшиеся чудом, которое страшно брать в руки. У них всегда все оказывалось на месте; винты и колеса крутились и имели положенный черный цвет, в фюзеляж вклеивались прозрачные полоски иллюминаторов. И весь самолет можно было украсить переводными картинками, довершающими облик точной копии.

Так выросло уважение к стране-изготовителю.

(Были в то время, вероятно, и какие-то добротные немецкие вещи; однако к тряпкам я не питал интереса и безразличен к ним до сих пор, поэтому судить с этой точки зрения не берусь.)

Потом я стал собирать модель железной дороги, тоже немецкого производства. Эта игрушка для взрослых была верхом совершенства. Думаю, что сейчас за деньги, которыми располагает средний россиянин, уже нельзя купить ничего подобного. У меня собрался огромный подвижной состав, многие метры рельсов, целые городки строений: сначала привезенное из Москвы, потом накупаемое самостоятельно во время учебы в Ленинграде.

Кроме того, конце средней школы я начал собирать марки Германской империи.

Марки тогда собирали все поголовно, однако большинство заканчивало свое увлечение через месяц-другой, скопив небольшой альбом разномастных картинок. Или переходили к тематическому коллекционированию: копили бабочек, живопись или спорт.

Я, разумеется, начал с авиационной темы.

Но незаметно и прочно сполз на так называемую «хронологию» – то есть собирательство марок определенного государства.

Само собой получилось, что коллекционировал я именно Германскую империю. В самый интересный период ее существования: с шестидесятых годов девятнадцатого века, когда существовали отдельные немецкие княжества, выпускавшие свои марки – до тысяча девятьсот сорок седьмого. После которого утряслись оккупационные зоны разбитого третьего Рейха и на одной земле возникли два непримиримых родственника. Огромная ФРГ и маленькая ГДР. Собирать которые было в равной степени скучно.

Интерес к Германии, родившийся случайно, постепенно вырос в подлинную филателистическую страсть.

Ведь ни одна из стран в период новой истории – то есть во время, когда существовала регулярная почта и выпускались марки – с такой яростью не вступала в передел мира.

А любые изменения государственного статуса территорий влекли выпуск новых знаков почтовой оплаты – равных которым в наше время и не представить.

Собирал я не как бог на душу положит, а по точному каталогу фирмы «Михель». Мое сокровище представляло десяток кляссеров (то есть альбомов с прозрачными полосками, под которых вставлялись драгоценные экземпляры), где в четкой последовательности, с отдельными разновидностями, располагались марки собственно Германии, княжеств, оккупированных ею областей Бельгии, России, Украины, Чехословакии, потом оккупационные серии самой Германии, выпускаемые Советским союзом, Англией и Америкой…

По некоторым направлениям у меня выстроилась почти полная хронология. В моей коллекции имелись марки, которые в каталоге помечались как весьма редкие и оценивались суммами с несколькими нулями на конце.

Собирать их было в общем нетрудно: ведь тогда я жил в Ленинграде. Городе фронтовой полосы, где находилось огромное множество семей, куда отцы, мужья и сыновья привезли когда-то Германские трофеи. И, как мне думается, немало альбомов с немецкими марками: ведь перед войной филателия в СССР имела практически государственный характер.

Недаром председателем ВОФ (Всесоюзного общества филателистов, членом которого лет двадцать числился и я) состоял долгое время не кто иной, как действительно уважаемый и очень мужественный человек, прославленный полярник Эрнст Кренкель.

Упоминавшийся в известной песне про Сталинский стяг, поднятый у края Земли:

– Туда, где над полюсом ветер шумит,

Где солнца немеркнущий диск,

Отряд свой вели Водопьянов и Шмидт,

И Кренкель – отважный радист!

Небольшое отступление

Я привел этот, естественно легший в текст, куплет из довоенной песни, и подумал вот о чем.

Для кого пишу я свои публицистические произведения?

С художественными ясно; там практически любого читателя увлечет интрига.

А публицистику, которая приобретает у меня симбиоз путевых заметок, личных мемуаров и разрозненных мыслей?

Ее – для кого?

Подозреваю, что о Кренкеле современный читатель впервые только что узнал от меня; фамилию Шмидт, возможно, слышал – а уж о том, кем был Водопьянов, не имеет малейшего понятия.

Прошла эра энциклопедистов, миновала эпоха просто образованных людей, настало царство невежд с коровьим интеллектом.

Именно парнокопытным, самым примитивным в мире млекопитающих. Нынешняя молодежь не интересуется ничем, кроме секса, пива и спорта, да еще – по мере острейшей необходимости – своей специальности в институте.