Умные парни (сборник)

Важный момент: переубедить Сахарова уже давно не пытались, в прежние годы попытки чиновников от идеологии перевоспитать «заблудшего» оставляли стороны на своих позициях. Сахаров не принадлежал к числу тех, кто бетонно замирает перед начальством, он не признавал философии компромисса, ведь маленькая уступка потом нередко вырастает до беспринципности. И всем уже стало ясно: мысли Сахарова и сам Сахаров – это одно и то же. Судить его побоялись, да и не за что, решили изолировать от внешнего мира. Горький, как предполагалось, станет для неуступчивого академика «мышеловкой», «докричаться» оттуда ему будет просто невозможно.

Едва сойдя с самолета, Сахаров написал открытое письмо о незаконности своей высылки с требованием открытого суда над собой. Через неделю его напечатали в «Нью-Йорк тайм». Волна протестов против высылки А. Д. Сахарова поднялась в первые же дни 1980 года и захватила широкие круги мировой общественности. Национальная академия США принимает решение о прекращении контактов с Академией наук СССР, нарушаются связи со многими другими организациями, возникает продлившееся до 1985 года движение за бойкот научных форумов, организуемых в СССР. Урон стране, ее авторитету неоценим, и ясно, что административные меры по отношению к инакомыслящему ученому стали очередным самоубийственным шагом командно-административной системы. Как спасали положение? В 1983 году, в самый разгар бойкота, президент АН СССР А. П. Александров в интервью журналу «Ньюсуик» говорил о желательности сотрудничества в области науки, а действия правительства по отношению к Сахарову назвал «гуманными», «поскольку Горький, где он живет, – красивый город, большой город с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать».

Справедливости ради надо сказать, что А. П. Александров, как президент академии, находился в сложном положении. Поступки – завуалированное противодействие возникшим в 1980 году предложениям об исключении Сахарова из членов Академии, еще раньше – отсутствие его подписи под разгромным письмом 40 академиков против А. Д. Сахарова (любопытствующие могут выяснить персоналии в газетах за август 1973 года). Но слова – прямо противоположны, цитировать даже неудобно.

Как явствует из интервью, в «крупном научном центре» у А. Д. Сахарова были все возможности заниматься плодотворной научной работой. Для полноты картины следовало бы добавить, что перед дверью Сахарова круглосуточно дежурил милиционер, заворачивавший всех, кто не имел специального разрешения. Во дворе напротив окон находился опорный пункт охраны порядка, а временами, с другой стороны, у лоджии, появлялся еще и вагончик. Вне дома жигуленок Сахарова сопровождала черная «Волга». Фотоаппарат, киноаппарат, магнитофон, радиоприемник, даже пишущая машинка были изъяты при обыске, телефон в квартире, ясное дело, отсутствовал. И даже телефоном-автоматом пользоваться через какое-то время уже не разрешалось. Никаких контактов с коллегами из местных институтов за все семь лет у Андрея Дмитриевича не было. Его ни разу не приглашали ни на одну конференцию, никто из горьковских ученых не переступал порог его квартиры.

Андрей Дмитриевич, как в плохом детективе, назначал встречи в самом людном месте – на почтамте. Но как любителю утаиться от профессионалов! Профессор М. Л. Левин, университетский друг Андрея Дмитриевича, один из немногих ученых, навещавших его в ссылке, рассказывал мне, как во время одной из конференций, проводившихся в Горьком, к нему обратился взволнованный заместитель директора крупного НИИ и умолял больше не встречаться с Сахаровым, потому что «иначе у нас конференций не будет».

Его опасались горьковчане, но чего опасались ученые из Москвы, в своих командировках избегавшие визита к впавшему в немилость коллеге? Многие из них были защищены академическими титулами, наградами, высокими постами. Но боялись, как это бывало не раз по малейшему поводу, что «срежут» ассигнования, «прижмут» институт, не пустят на заграничную конференцию. В их сознании с академической точностью оценивался риск посещения ссыльного академикам – так, а они – так. Выходило, что риск не оправдан, причем по причинам самым благородным, исключающим, казалось бы, собственное малодушие. А это и называется компромиссом. Именно этим, кстати, рационалисты, не рискнувшие посетить Сахарова, и отличались от самого Андрея Дмитриевича. Он всегда бросался на защиту обиженных и совершенно незнакомых ему людей, нимало не задумываясь, что потеряет от этих «необдуманных» действий. Это была та «неслыханная простота», о которой говорил Пастернак: «Она всего нужнее миру». Сахаров был русским интеллигентом в уже забытом значении этого слова с его всепоглощающей идеей служения народу, как бы этот введенный в заблуждение народ ни проклинал его.

Честно говоря, журналисту писать об Андрее Дмитриевиче Сахарове и легко, и непривычно. Легко – потому что не надо вымучивать наблюдения. А непривычно – по той причине, что очень редко пока еще встретишь человека, рискующего проявить личные качества, пристрастия, взгляды. Индивидуальность редко в почете, у наших героев – общее лицо, коллективные интересы, и первая черта положительного персонажа, естественно, – коллективизм. Тот в весьма распространенном толковании коллективизм, что предполагает прежде всего послушание воле большинства. И еще – умение пойти на все тот же компромисс, переступить через собственные убеждения, через совесть. Не потому ли у нас в таком дефиците собственные поступки, так редка твердая личная позиция? Да, надо признать, коллективистом в этом смысле Сахаров не был, поступать, как приказывали, вопреки убеждениям – не умел.

Мы уже говорили, что думать Сахаров в Горьком мог сколько и как угодно, но действовать в соответствии с этими мыслями ему возбранялось. Но все дело в том, что он просто не умел мириться с таким разрывом! Любыми путями Андрей Дмитриевич пытался связаться с внешним миром, переправлял письма, протесты, статьи, заявления. Первое время роль курьера брала на себя Е. Г. Боннэр. Провезти что-либо крамольное в Москву было трудно, ее не раз обыскивали. Иногда, чтобы обмануть «наблюдателей», Елена Георгиевна в сумерках вылезала в окно, на перекладных добиралась до Владимира и оттуда – в Москву. Но в мае 1984 года ей запретили покидать Горький. Сахаров искал другие возможности, «терял» письма на улице в надежде на доброго прохожего, но в большинстве случаев его наивные попытки легко пресекались приставленными профессионалами.

Унизительная изоляция в Горьком – это была горькая правда, но на «экспорт» требовалась благополучная версия. И вот принимается решение позволить коллегам из теоретического отдела ФИАНа посещать ученого в ссылке. Физики пообещали не касаться политических вопросов и не брать у Андрея Дмитриевича никаких писем. Перед каждой поездкой они проходили подробный инструктаж и у заместителя директора ФИАНа по режиму, и у начальника первого отдела и вынуждены были докладываться по возвращении. Как явствовало из некоторых упреков этих начальников после поездок, вспоминает профессор В. Я. Файнберг, все разговоры в квартире А. Д. Сахарова прослушивались. Но Андрей Дмитриевич знал об этом и откровенные беседы заводил, только отъехав на машине в лес. Но и здесь покоя не было. Часто пересказывают анекдотическую историю про здоровенного парня, полчаса накачивавшего рядом шину своего велосипеда.

Общественная деятельность Сахарова во многом заслонила от нас его научные интересы. И это несправедливо, ибо для самого Андрея Дмитриевича не было занятия более увлекательного, чем физика. О физике он думал всегда и, по мнению хорошо знавших его коллег, сочетал в себе такие качества, которые ставили его в число крупнейших ученых нашего столетия. Не только создание водородной бомбы, но и целый ряд других принципиальных предложений позволяют ныне многим называть Сахарова гением физики. Сахаров-ученый, впрочем, – тема отдельного разговора. Здесь же хотелось бы сказать, что визиты коллег-фиановцев, с научной точки зрения, нужны были Андрею Дмитриевичу для того, чтобы не потерять ощущение атмосферы современной науки, острой дискуссии. Вряд ли он ждал от гостей принципиально новой информации и уж, конечно, не свежих научных идей. Характерная деталь: значительное большинство работ А. Д. Сахарова написано без соавторов, что по нынешним меркам можно рассматривать как нонсенс. Сахаров работал в 80-е годы над космогоническими проблемами мироздания, и уровень его работ был столь глубок, что последние новации не могли оказать на них заметного влияния. В Горьком А. Д. Сахаров написал семь теоретических работ по физике, и каждая, по свидетельству профессора Б. М. Болотовского, может стать началом нового направления в науке. Продолжал академик Сахаров и разработку своей пионерской идеи о нестабильности протона, причем из разных лабораторий мира приходили подтверждения, что полученное в эксперименте гипотетическое время жизни протона становится все ближе к предсказанному им в теории. Кстати, Андрей Дмитриевич не раз говорил, что самая большая его мечта – дожить до подтверждения этой переворачивающей все научное мировоззрение гипотезы.

Разрешив физикам ездить в Горький, власти надеялись, что занятия наукой не оставят Сахарову времени для деятельности иного рода. Ему было позволено без ограничений выписывать научную литературу, как любому действительному члену Академии. Но «отвлечь» А. Д. Сахарова от мыслей «вредного направления» с помощью науки было невозможно. Особенностью мышления этого ученого было то, что он любую проблему охватывал целиком, не удовлетворяясь частными решениями. Именно так, кстати, в 50-е годы молодой физик, работавший над локальной задачей при создании водородной бомбы (секретность была такова, что в отчетах вместо слов «электрон» и «протон» зияли интервалы), смог, словно знаменитый палеонтолог Кювье, воссоздавший по одной кости скелет динозавра, нарисовать в воображении общую картину и предложить свой, впоследствии реализованный, вариант бомбы. А далее – также неизбежно – А. Д. Сахаров пришел к политическим последствиям обладания ядерным и обычным оружием, к влиянию на мир социальных процессов в каждой стране. Получилось так, что его выводы разошлись с тогдашними политическими установками. И ученый начал действовать, как это и положено ученому, – писал статьи. Одним казалось, что он безумец. Другие считали его ребенком. Немногие понимали натуру Сахарова: дойти в развитии своих мыслей и слов до конца. И остановить его не могли ни служебные неприятности, ни ссылка, ни улюлюканье больших собраний.

Во время пребывания в Горьком Сахаров написал одну из своих основных общественных работ – «Опасность термоядерной войны» (1983). В этой обширной статье приводятся соображения о конкретном сценарии всеобщего разоружения и его промежуточных этапах, о необходимости идти в этом процессе на компромиссы и избегать даже локальных конфликтов, указывается на «открытость» общества как гарантию сохранения мира. «Термоядерная война – бедствие неописуемого масштаба и совершенно непредсказуемых последствий, причем вся неопределенность в худшую сторону, – пишет ученый. – Нельзя планировать ядерную войну с целью ее выиграть. Нельзя рассматривать ядерное оружие как средство сдерживания агрессии, осуществляемой с применением обычного оружия…»

Нашему читателю эта работа известна по резкой отповеди, которую дали Сахарову в «Известиях» академики А. Дородницын, А. Прохоров, Г. Скрябин, А. Тихонов. Глухое раздражение вызывали, по-видимому, упреки Сахарова по поводу некоторых аспектов международной политики СССР, но разве Афганистан не давал поводов для этого? В статье «Когда теряют честь и совесть» (3 июля 1983 г.) ученому приписывается «ненависть к собственной стране и ее народу», «нравственное падение», говорится, что его «подлое благополучие зависит от народного горя». Между тем даже название статьи своего оппонента авторы, и, думается, совсем не по забывчивости, не приводят – не помогает разоблачениям название.