Университетская роща

«Нарым на языке местных людей означает «болото», — сообщает в письме к Крылову Федор Дуплов. — Ничего особенного сей край не представляет. Заштатный пятый стан Томской губернии. По территории, однако, необъятней, чем, скажем, Италия. Тайга, гнус, езжалых дорог нет. В таком краю и жандармы без надобности. Одним словом, бог создал рай, а черт — Нарымский край…»

Письмо это — единственное. Без обратного адреса, без почтового знака. И добиралось оно в Томск без малого полтора месяца.

Федор, Федор… Что с ним? Конечно, можно догадаться, почему он пишет вдруг о Нарыме. Но отчего? Где опять споткнулся успенский мальчик, удалая русая головушка? Свидятся ли они когда-нибудь?

Желание увидеть Федора, поговорить с ним было сильным, но представлялось несбыточным.

Лицом к стене были поставлены и томские вузы. Особенно жестко упорядочилась жизнь в университете.

Попечитель Лаврентьев окончательно похолодал.

— Ученый должен заниматься наукой, а студент учебой. Политике не место в Императорском университете! За несогласие извольте получить волчий билет… — заявил он на ученом совете.

Исключения студентов стали массовым явлением.

Оставшимся было не легче. Методы контроля за студента — ми, изобретенные и введенные Лаврентьевым, походили на издевательство.

Переклички: до, в середине и после лекции;

сажали студентов на нумерованные места и потом перекликали;

запирали в аудитории вместе с профессорами;

нумеровали места в шинельной;

подсчитывали в шинельной студенческие фуражки и шинели…

— Можно принудить студентов сидеть на лекции, но любознательности это не привьет, а напротив, вызовет ненависть к наукам, — выступил на ученом Совете Сапожников. — Необходимо бережно относиться к студенческой молодежи. Щадить ее самолюбие, энергию, чуткость к правде.

Василий Васильич привел пример из истории. Первая медицинская школа возникла в России в начале XVIII века. Ученики зубрили голландский и латынь. Учителя-то сплошь были голландцы. Учеников секли розгами, плетями, сажали в карцер, заковывали в кандалы. И все-таки успеваемость не была на должной высоте. Позднее, в беспросветную эпоху Магницкого и Шишкова, мистиков и реакционеров сороковых годов восемнадцатого века, в учебных заведениях стояли… пушки. И что же?

— Не мешало бы и наших крикунов тако же, — Лаврентьев с упреком посмотрел на Сапожникова. — Да жаль, кандалов на всех не хватит.

— Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, — решительно встал Кулябко. — Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.

— Правильно!

— Верно!

Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.

— При помощи тех средств, которыми располагает государство, а именно: предписание и приказание, — научная истина не может быть открыта — продолжал Кулябко. — Наука должна быть свободна от вмешательства государства и церкви! Еще Ломоносов требовал: духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях…

— Что-то я не вижу ломоносовых в Томском университете, — подал желчную реплику Лаврентьев.

— Где уж нам, Леонид Иванович, — с трудом сдерживая гнев, ответил Кулябко. — Один микроскоп на несколько кафедр…

— Правильно. А зачем их много? Покупать разрешается лишь те предметы и средства, которые необходимы для преподавания, а не для научных прихотей господ профессоров. Вы же прекрасно знаете дороговизну и приборов, и препаратов, — холодно снизошел до объяснений Лаврентьев.

— Все возросло в цене, начиная с сахара и керосина до женской верности и дружбы. А добросовестности и честности нигде не купишь, — пошутил Сапожников, чем вызвал оживление и улыбки присутствующих. — Давайте, господа, распустим ученый Совет. О чем нам собираться и совещаться, коль скоро за нас уже всё решено?

О непрекращающихся распрях томских профессоров с попечителем стало известно далеко за пределами Томска.

На художественной выставке в Омске живописец Гуркин поместил картину, о которой журнал «Сибирские вопросы» написал так:

«В Омске в павильоне народного образования в Сибири бросалась в глаза великолепная картина кисти сибирского художника Гуркина. Картина изображала зал в храме науки. Лицо, вернее, лик был только один. Худенький седой старикашка, с козлиной бородкой, топал ногами. Художник неподражаемо передал, что старичок кричит и от злости трясется всем своим телом. Становилось страшно, что он рассыплется от волнения или упадет, обессилев. А кругом почтительно стояли «мужи совета и разума». Собственно — намек на мужей; видно было только то место, которым менее всего принято интересоваться: фалды сюртуков и портфели. Голов не было видно; отсвечивали лишь две-три лысины. Фигуры склонялись долу, почти земно кланялись, а старичок неистовствовал и топал ногами, словно капризный ребенок. Когда недоумевающие спрашивали смысл картины, им объясняли: это господин попечитель Западно-Сибирского учебного округа Лаврентьев изволит объяснять господам томским профессорам, что они забастовщики и дармоеды, и что успех движения по службе не в научных заслугах…»

Крылов видел эту картину, когда Гуркин заезжал к Потанину в Томск. Очень талантливо — и очень похоже!

Жизнь лицом к стене приучила к иноречию, к аллегориям.

Цирк частновладельца Э.А. Стрепетова расклеил по всему городу афиши:

«Знаменитый, Всемирно-Известный шут, сатирик, монологист Владимир Леонидович Дуров! Много новых невиданных номеров! Чудо XX века — вне всякой конкуренции — верх дрессировки: два морских льва! Которые были в короткое время выдрессированы Дуровым в присутствии Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Константиновича, в чем Дуров имеет удостоверение за подписью Его Величества и Его Детей! Аллегорическое шествие на злобу дня! Дикий тур, прыгающий барьеры!»

Крылов имел неосторожность обмолвиться об этом у себя дома.

Слабый, только-только поднявшийся с постели Пономарев засобирался в цирк.

— Не пущу, — отказал Крылов.

— Как это не пущу? Везде цензура! И дома цензура…

— Не цензура, а слаб ты еще, Иван Петрович, — пробовал уговорить его Крылов. — Боюсь.

— Вот и хорошо! Стало быть, надобно идти всем вместе! — нашелся Пономарев. — В кои-то веки в наш закоулок приехал сам Дуров, король шутов, а я не смогу его лицезреть?!

Пришлось идти с ним в заведение господина Стрепетова.

Странное, грустно-радостное чувство не покидало Крылова весь этот вечер. Радостное потому, что вновь прикоснулся он к неистребимому таланту русского народа. И грустное — оттого, что в потемках сегодняшней жизни талант этот сверкает вполсвета, говорит вполголоса и намеками.

— Сибирь есть осенняя дама, почти совсем не знающая лета. Это здесь всё зреет быстро: вчера безвестная каналья, а сегодня — фактор общественной жизни…

Владимир Леонидович Дуров дворянин, воспитанник военной гимназии. Перед ним открывалось вполне безбедное приличное бытие в рамках своего класса, но он вместе с братом Анатолием убежал из дому в балаган…

Я шут иной, насмешкою привык

Хлестать шутов, достойных плети.

Не страшен мне ни жалкий временщик,

Ни те шуты, что спят в Совете.

Я правду говорить готов

Про всевозможнейших шутов…

О смелых и талантливых братьях-циркистах Дуровых по России ходило множество легенд, в которых быль сплеталась с вымыслом. Чаще всего героем и автором-организатором этих историй являлся младший Дуров, Анатолий Леонидович, всемирно известный клоун.