Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Уж как непривычен Татьянин день для Томска, но и сюда достиг он, и здесь разгорелся костерок, возле которого всяк волен погреть окоченевшую душу.

Коржинский растроганно сжал руку Крылову.

— Славно, — прошептал он. — Однако ж мало старых универсантов.

— Они там, внизу, — указал рукой на пол Крылов. — Хотите пойти?

— Хочу ли я? — укоризненно посмотрел на него Коржинский и порывисто поднялся.

Настоящая «Татьяна», конечно же, собиралась внизу, в биллиардной. К двум часам ночи длинное приземистое помещение было превращено в «мертвецкую». На столах, застеленных «саваном», пиво, свечи и чаши для приготовления жженки.

Друзья поспели ко второму тосту, пропустив лишь обязательный за Незнакомку.

— Светел и радостен день Татьяны, —

возбужденно говорил неизвестный оратор, бывший «юс», юрист-универсант. — Великий день праздника науки, просвещения, культуры… Навстречу свету лились потоки мрака, душного и беспросветного. Но Татьянин день всегда оставался… Да здравствует свободная школа! Да здравствует просвещенный свободный народ!

Сердца у Коржинского и Крылова забились в волнении, плечи сдвинулись ближе; эх, нет Коли Мартьянова. Это его любимый тост — «да здравствует просвещенный свободный народ!».

Жженка пошла по кругу. Хотелось говорить, говорить… Сладко щемило в груди: как славно! Как возвышенно и чисто мужское братство! Недаром говорят, что студенчество — это дрожжи общественной совести…

— В нашей стране, где врут даже барометры, в моде ходячие афоризмы, — мрачно созерцая стакан с вином, начал новый оратор, сменивший юса. — Наше время, дескать, не время широких задач. А я заявляю: это пошлый и ничтожный лозунг, господа! Это мелкая монета, брошенная в медную кружку слепого…

— Кто это? — спросил у соседа по застолью Крылов. — Красиво говорит.

— Да, — согласно кивнул сосед. — Это новый землеустроитель. Я его знаю. Отчаянной смелости человек: самому губернатору не кланяется!

— В самом деле? — усмехнулся Коржинский. — Действительно, отчаянной смелости человек…

После землеустроителя в речах произошла некоторая заминка: студенты упрашивали томского поэта Михаила Цейнера почитать стихи, а он застенчиво отнекивался, упирался. Наконец молодежь одержала верх, и Цейнер встал и вышел на середину биллиардной.

Среднего роста, худощавый, коротко постриженный, он выделялся необычайно пышными усами, которые нависали бахромой, закрывая верхнюю губу, а также удивительно широкими, большими и печальными глазами. В городе о нем говорили как о поэте, подающем большие надежды; стихи и элегии его часто появлялись в местных газетах; подготовил он и книжку стихотворений. Макушин в рекламах своего книжного магазина оповестил об этом сограждан.

— Я могу прочесть недавно переведенное мною из Байрона, — сказал Цейнер.

— Нет, нет! Свое! — запротестовала молодежь, по-своему обожавшая поэта и обращавшаяся с ним по-товарищески вольно.

Поэт пожал плечами и, немного подумав, согласился.

— Potamogeton perfoliatus, — сказал он несколько глуховатым, как у заядлых курильщиков, голосом. — Это растение. Живет в стоячих или текучих водах. Его можно увидеть весной в прозрачной толще льда промерзшего до дна полуозера-полуболота… Итак…

Мы шли по озеру… Синел под нами лед,

Местами прорубью глубокою зияя.

Над нами высоко тянулся небосвод,

Весенним солнышком приветливо сияя.

Царила тишина безмолвная вокруг.

Молчали также мы, объятые мечтами…

И вдруг услышал я: «Смотри, смотри, мой друг,

Какая чудная картина перед нами!»

В застывшем царстве вод раскинулся цветок,

Он мощно оцеплен корою ледяною…

Так холодно кругом, и так он одинок,

Но блещет все-таки завидной красотою.

Учись мой друг, учись у этого цветка…

Крылову очень понравились стихи. «Учись, мой друг, учись у этого цветка»… эти слова были созвучны его мыслям. Ему казалось, только ботаник мог так точно сказать…

У природы можно учиться бесконечно. На каждом шагу она являет необыкновенные примеры мужества и мудрости. Холодно-голодно, ан северные растения образуют подушку. В ней свой маленький климат, в нем легче противостоять студеному ветру. В лесу дубы корнями увязываются в содружество. По двадцать-тридцать штук. И растут мощно, не боясь ничего. Вообще каждое дерево, каждое растение имеет свои повадки. Тот же дуб,

к примеру, поначалу растет осторожно, опасливо; невидимо строит глубоко под землей толстые корни и только потом начинает гнать ствол и крону… Среди густой тайги сосны длинны и прямы. Крона у них небольшая — чтобы не мешать соседкам-сестрам. А сосна, выросшая в поле, раскидывает над землей целый шатер. Хвощи — древнейшие растения планеты, ровесники нефти, — загадочно молоды и жизнестойки. В пустынях Сирии есть растение иерихонская роза, величиной с маргаритку. В сухое время года она отрывается от почвы и, свернувшись в клубочек, внутри которого скрывается цветок и корень, носится ветром до тех пор, пока не попадет в сырое место, где она опять развертывается, прикрепляется к земле и продолжает цвести. Растения то помогают друг другу, то вытесняют, сменяя друг друга… Удивительно. Задумываясь над этим, Крылов все чаще ловил себя на мысли о том, что в мире растений гораздо более сообразности, разумного порядка, нежели в мире людей. Нет жестокости и коварства. В природе вообще нет борьбы — только система защиты. В ней нет ни политики, ни классов.

«Во мне бушует царство растений», — писал Гете. И Крылов тоже часто ощущал себя растением, деревом…

Он как-то поделился своими соображениями с Коржинским.

— Правильно. Я тоже так думаю, — поддержал Коржинский и, как не раз бывало в их беседах, увлекаясь, поплыл дальше, не огладываясь на берег, с которого все началось. — Я вообще убежден, что у растений есть душа, сознание, чувства, инстинктивные движения, память… Просто мы еще не научились их понимать.

— Эк хватил, — пробовал остановить его Крылов. — Витализм, господин Коржинский, есть теория заблуждающихся.

— А у меня своя теория, — задорно оборонялся Коржинский. — Фитопсихология. Более того, я сейчас задумал одну грандиозную работочку, где хочу доказать, что между растениями существуют не только интимные связи, но и социальные.

— Не сносить вам головы, — предостерегал увлекающегося друга Крылов. — Одно дело подмечать интересные явления и связи в растительном мире и пытаться объяснить их с научной точки зрения, и другое — переносить на растения законы развития человеческого общества. Вам сам Тимирязев голову снесет.

— Не снесет! Да и не боюсь я никого. Недаром же я потомок запорожских казаков. Читал «Тараса Бульбу»? Помните Коржа, которого поляки зарубили под Дубно? Так вот — это мой предок.

Да, отваги Коржинскому не занимать. Жаждет сразиться и сразить петербургские авторитеты. Для того и из Томска вырвался.

С чувством щемящей тревоги и грусти Крылов посмотрел на друга. Выходит, это их последний совместный Татьянин день…

Публика все прибывала. Заглянул ненадолго ректор Великий, глазами пересчитал профессоров: так и есть, одни и те же, кто стремится теснее сойтись со студентами, — Коржинский, Крылов, зоолог Кащенко, химик Залесский… Что касается Коржинского, то он, как говорится, отрезанный ломоть, а вот об остальных назавтра станет непременно известно господину попечителю. Донесут, не преминут. Владимир Николаевич Великий сокрушенно вздохнул и усталой шаркающей походкой удалился из биллиардной. Ох, уж этот Татьянин день…

В «мертвецкой» сделалось душно, чадно. Однако никто не уходил, наоборот, общение становилось все более тесным, откровенным. Пели «Белеет парус одинокий». Вспоминали народников, Некрасова…

Кто виноват — у судьбы не допросишься, Да и не все ли равно?..

Выпили за упокой души четырех студентов-республиканцев, убитых в Барцелоне во время стычки с полицией.

— Отцы и дети сороковых годов, лучшие люди шестидесятых спорили об идеях, а не о рубле! — горячо говорил сплотившейся вокруг него молодежи Коржинский. — Костер и лавры Савонаролы теперь никого не прельщают. Чем же ответите вы, молодежь восьмидесятых? Рационализмом? Умозрительностью? Современное общество равнодушно. Из надвигающейся тучи будущего уж слышны громовые раскаты, но общество не замечает их, заглушает беззаботностью. Всюду только и слышно: поэзия нам не нужна, красота хороша для физического наслаждения, а мысли… Мыслить страшно…

Поделиться с друзьями: