«Уния» и другие повести

– Трудные времена наступили, аббатиса! – сказал Папа. – Зёрна сомнения, посеянные Лютером, дают свои ядовитые всходы. В тех же краях, куда вы направляетесь, не окончательно искоренена старая альбигойская ересь. Мы крайне заинтересованы в поддержании королевской власти. Занимайтесь этим всемерно, и словом, и делом…

Чокнутый лев опять свалился со стены. Скво рассмеялась. С этим стишком сначала всё получалось замечательно. У неё перед глазами как настоящий стоял изумрудный город, где живет волшебник Гудвин, сказки о котором она бесконечно слушала в детстве. Веселая компания, состоящая из льва, дровосека и лупоглазой девчушки путешествует по дорогам, совершая одно чудо за другим. Как-то незаметно девчушка и дровосек будто сквозь землю провалились, остался только лев, но и он повёл себя странно. Отказался жить у Гудвина, и каждый божий день как на утреннюю службу карабкался вверх по гладкой стене изумрудного города.

«Послушай, ты же не ассассин, – однажды не сдержалась Скво, – чтобы лазать по отвесным стенам». Лев вздохнул, ничего не ответил и на следующее утро принялся за прежнее занятие.

Монастырь и опекаемая им паства жили в состоянии с трудом скрываемой вражды. Нельзя сказать, что жаки, их жены и их дети были плохими людьми. Отчасти им подходило определение – искренние безбожники. Они любили выпить и побалагурить, их жены вечно ходили на сносях, молодёжь в деревенской церкви частенько толпилась у той стены, где в альбигойские времена были нарисованы сцены с сексуальными оргиями. Они и сейчас с удовольствием этим бы занялись, но боялись доноса и визита Священной Инквизиции.

В памяти крестьян cохранились старые галльские предрассудки. Капище в лесу, неоднократно разрушаемое людьми церкви, всякий раз восстанавливалось как птица Феникс из пепла, зарезанного петуха и свежие цветы можно было лицезреть на друидском камне каждую летнюю субботу.

Когда Скво только приступила к исполнению своих обязанностей, она поневоле сравнивала жителей Бургундии с земляками-шотландцами. Те тоже были буйными ребятами, гордыми, своевольными, искавшими утешение в божественном лишь в самые отчаянные минуты.

Но они не были ленивы – её земляки, и это обстоятельство прощало им все прегрешения. Жизненной философией жителей деревни, если это слово применимо к мерзким жакам, было дьявольски изворотливое стремление найти оправдание собственному безделью.

С самого рождения они были убеждены, что им все должны: король, точнее, представляющий его герцог, потому что они его подданные. Церковь, которая обязана вымолить хороший урожай. Небеса, чтобы пошёл дождь или засияло солнце, когда у крестьян будет соответствующее настроение, и тогда они пойдут в ненавистное поле.

К удивлению Скво, жаки в самом деле ненавидели тот труд, который кормил их. Для них землепашеские работы были ярмом, особенно невыносимым потому, что если не делать хотя бы минимум, сдохнешь с голода.

Понимая эту особенность местных жителей и, не зная, как с этим бороться, королевские фискалы были весьма лояльны в сборе налоговых податей по сравнению с другими областями королевства. Но и ту ничтожную сумму, за которой они приезжали по окончанию урожая, приходилось собирать, обращаясь за помощью роты солдат.

– Проклятые места, аббатиса, – успокаивал Скво епископ, сидевший в Дижоне, неглупый человек и сам бургундец. – Герцоги во время независимости набирали там солдат для своей гвардии, а за несколько веков до этого еврейские купцы-раданиты конвоиров для работорговли. Из поколения в поколение эти люди привыкли только убивать, издеваться и командовать. Для них королевский приказ сидеть на насиженном месте и возделывать землю хуже адового круга. Должно пройти немало лет, прежде чем они привыкнут к человеческому труду.

– Я не жалуюсь, – отвечала Скво. – Просто я слишком хорошо понимаю всю тщетность проповедей и увещеваний.

– Если вы помните, – сказал епископ. – Римляне, завоевав Карфаген, сровняли его с землей и засеяли пустошь солью. Они были правы. Зло надо устранять в самом его корне. К сожаленью, мы не можем позволить себе такой роскоши. У Франции слишком много войн и слишком мало людей.

– Передохни, – сказала Скво льву. Тот завилял хвостом как собачонка и улёгся на ближайшем пригорке.

Ощущать себя скалой организованности и порядка в мире хаоса и безобразий было, конечно, лестно, но Скво, как подлинная Христова невеста, не была тщеславна. Как баронская дочка, она свято верила в то, что труд должен приносить результат, и тогда этот труд является благим и дарит, в конечном счёте, человеку покой.

Все годы своего аббатства она пыталась убедить в этом крестьян. Она вела обширную переписку с самыми разными людьми, в том числе – учёными. В монастырь привозили все новые сельскохозяйственные орудия, которые она бесплатно раздавала жителям деревни. Эти инструменты потом нередко находили сломанными в лесу возле друидского камня.

Когда из недавно открытого Нового Света доставили диковинные и непривычные по виду овощи, по распоряжению Скво часть монастырского огорода засадили картофелем и томатами. Кушаньями из них во время праздников угощали всех желающих. Через два года Скво настояла, чтобы крестьяне взяли необходимые семена и посеяли самостоятельно. Лето тогда, как назло, выдалось дождливым, помидоры сгнили на грядках, не успев покраснеть. Картофель, который требовал к себе много внимания, крестьяне невзлюбили сразу, клубни выкапывали недозревшими и скармливали свиньям. После того же, как деревенский дурачок, обожравшись сырыми плодами, отдал Богу душу, вовсе объявили его дьявольским яблоком.

Пожалуй, Скво устала. Пастырский долг не позволял просить о переводе в другой монастырь, например, к родным и милым шотландцам. Она всё больше увлекалась стихосложением, понимая, конечно, всю тщедушность своих словесных построений по сравнению с горячо любимым Горацием и даже менестрелями.

Она без иллюзий оценивала тупость окружающих её людей, она полностью отдавала себе отчёт, что, дай Бог, из их правнуков будет толк, что она всего лишь кирпичик в непритязательном фундаменте здания, которое когда-нибудь, если его не разрушат стихии, признают великолепным.

Но её деятельная натура вовсе не желала быть кирпичиком, посты и молитвы не обеспечивали должного смирения перед Божественной волей. Со всей откровенностью она могла признаться себе, что её тяготит прозябание в монастыре, а ещё более её тяготит невозможность изменить судьбу.

Все эти ощущения, в качестве цельной картинки она пыталась изложить в стихах, но то, что так ясно и выпукло звучало у неё в голове, будучи написанным, рассыпалось на банальные и хрупкие фрагменты.

Однажды она представила себя стариком, прожившим не слишком счастливую, но и не очень горестную жизнь. В этой жизни всего было понемногу, но ничего сверхъестественного, ничего трагичного, ничего необыкновенного. Сейчас, перед концом, его не радует ни вино, ни женщины, ни еда. Он сидит на скамеечке на солнце и меланхолично повторяет: «Жизнь не рифмует меня, я не рифмую себя, меня не рифмует жизнь…»