Унтиловск

– Ага, так!
– вскричал Ларион, всем естеством своим выражая гнев.
– Ты зазвал меня, чтоб насмехаться, и травишь меня зверями! Он кусает мои больные ноги, а ты молчишь... пьянствуешь и молчишь! Убей собаку, убей! Она закусает меня!..
– В таком крике исходил Пресловутый, третий в России человек, и все мы восхищенно молчали.

Но Илья только пучил глаза на Хвака, потешавшегося ото всей собачьей души; он пучил их, точно собирался вылезти через них наружу...

– Кусай, кусай, Хвак! Кусай хитрого дядю за ноги!
– прокричал я, топая ногами от удовольствия.

– Хвак, Хвак!..
– надрывался Буслов.
– Ведь у тебя даже и зубов нету!

– Пыпаш... а ты его ногой. Полосни его, пыпаш, ногой!
– шипела старшая Агния, наливаясь как бы лиловой жидкостью; младшая же стояла с опущенной головой, и руки ее заметно дрожали.

– Хорошо же, - сказал Ларион, едва надоело Хваку стращать Пресловутого.
– Я не желаю родниться с таким... Я ухожу. Кто проводит меня?
– И глядел на Буслова, косясь вместе с тем и на Илью.

Но Илья созерцательно уставился в собственное отражение в самоваре.

– Нынче склизко. Я упаду и прошибу себе голову, - вторично намекнул Ларион, держась уже за скобку двери.

– Нет, сегодня снежку подвалило, - и, отведя занавеску, показал на падавший в темноте снег.
– Идти будет мягко.

– Дочки проводят, - сказала Радофиникина с набитым ртом.

И опять Илья был молчаливей Лотовой жены, а Ларионовы дочки уже пробирались к дверям.

– Ну, прощайте, надсмешники!
– с уничтожающей мягкостью бросил Пресловутый, и враз не стало ни его, ни его приплода.

Илья сорвался с места и полетел в прихожую, едва хлопнула дверь. Выйдя тотчас же вслед за ним, я нашел его как бы в раздумье.

– Все кончено, Паша!
– торжественно объявил он мне.
– Так отлично началось и так смешно кончилось. Я ведь подавлен, расстроен до мозга костей...

– отчаянно вырывалось у него.

– Любовь, милый, любовь. Любовь, миленький, что бес. Она горами двигает!
– вспомнилось мне как будто из Священного Писания.

– Какая любовь? Ты с ума сошел!
– вздрогнул Илья и дико посмотрел на меня.

Мы сидели за столом в подавленном безмолвии, и Иона, имея вообще немало глупых привычек, раздумчиво ковырял пальцем в носу, причем даже как-то странно изгибался для удобства. Скука продолжалась, а самовар сипел, отходя.

– Бросьте ковырять, батюшка, - впервые заговорил редкозубовский приятель и жарко покраснел. Подбодренный моим взглядом, он продолжил: Ежели все ковырять станут, так что же из этого может получиться!

Смеху, впрочем, не воспоследовало, а стояло прежнее, то есть потрескиванье лампового фитиля да пенье самовара. Последнее, очевидно, и надоумило Виктора Григорьича.

– Сыграй, Илья!
– попросил он просто.

Илья, посидев еще с минутку, вдруг щелкнул себя по коленке с видом, свидетельствовавшим о всяческом отречении от прошлого, снял со стены гитару. Одновременно в руках у редкозубовского приятеля различил я предмет, оказавшийся потом губной гармоникой. Илья подстроил два баска и тут смутился.

– Этово...
– сказал он, впервые улыбаясь после Ларионова ухода.
– С Аполлосом-то я не познакомил вас, эх!
– Он кивнул на человека, прилаживавшего к губам губную гармонику.
– Его звать Аполлос Осипыч, он на губной играет. Но вы не смотрите, что она маленькая...

– ...в ней у меня тыща семьсот один звук сидит!
– докончил за Илью этот самый Аполлос, улыбаясь.

Публикация Наталии Леоновой