Унтиловск

Он собирался и в третий раз повторить то же, но лицо его, выражавшее безмерность отчаянья, исказилось. Восклицая с силой: "Ах, про самовар-то я и забыл!" - он полетел на кухню. Впрочем, с полдороги его вернул стук в дверь. Рискуя вывихнуть себе позвоночник, Илья молниеносно повернулся и исчез в сенях. Вслед за тем как бы струйка свежего воздуха вбежала в затхлый мрак сообщества нашего и пробудила шепоты, таившиеся в углах. Но не на нее, вошедшую, глядел я теперь, а на гостей. На Радофиникине увидел я вместо обычного эклегидона нечто фиолетовое и шуршащее, Буслов же на этот раз надел какую-то нелепейшую поддевку с короткими рукавами, откуда руки торчали совсем нехорошо. О галстуке Редкозубова умолчу, чтоб не упоминать и о своем: один и тот же черт любовного сумасшествия толкнул нас обоих на эту пошлость.

В числе многих трудностей, препятствующих перу моему легко и привольно резвиться по бумаге, самая главная - незнание мое, сколько строк я должен отдать появлению Раисы Сергевны... Будет мало, если я упомяну лишь об ее темном платье, в длинных рукавчиках которого как бы прятались пальцы. И будет еще менее, если я остановлюсь на скромной ямочке в левой щеке, оставшейся как бы после подавленной улыбки. Ничего особенного или чудесного не было в ее лице, но только в окружении глаз ее было нескончаемо грустно. Вместе с тем я ощутил какую-то виноватость перед ней и за приплюснутость Ионина носа, и за жирное худосочие манюкинского лица, и за столь нахальную самостоятельность моего галстука, что я чувствовал себя лишь придатком этого своего собственного придатка. Она, видимо, заметила все перечисленные особенности наши, потому что...

И вот уже меня отвлекают от наблюдений моих. Пылающий Редкозубов трубным голосом пригласил гостей к столу, причем я по глупой поспешности сел раньше времени и тут только заметил соседок моих: слева - старшую Агнию, пахнущую тараканами и пудрой, справа - супругу Ионы. Обе кусали губы: первая от кокетства, вторая из ревности, ибо Иона, накладывая гостье на тарелку, такое выделывал с лицом своим, будто на гармошке играл. Я перекинул глаза на странного редкозубовского знакомого, все продолжавшего есть и есть с педантичностью мясорубки. И тут услышал я явственный шепот моей соседки слева, показывавший, что в ее обычае брать быка прямо за рога.

– Как вас зовут?
– спросила она, нагибаясь ко мне, причем я почти уткнулся длинным носом своим в жилистую и сухую ее шею.

– Меня зовут Павлом, - отрезал я.

– А я сегодня без корсета, - подумав, сказала она.

– Отчего ж это вы так?
– покосился я, скрежеща зубами.

– А я когда в плохом настроении, всегда без корсета!
– улыбнулась она. И тут мое удивление превзошло все меры отвращения моего - я прекрасно различил пожатие моего колена.

– Виноват, это моя коленка, - почти визгнул я Агнии.

– Это не я, - испугалась та.

– Это я, извиняюсь, - сказал редкозубовский приятель, просовываясь через Агнию ко мне.
– Не дадите ли мне хвостик?

– Какой хвостик?
– Я тупо поводил глазами, подозревая нарочное издевательство.

– Рыбки вон той... рыбий!
– очень вежливо, но грубым голосом пояснил он.

Со смущением я прислушивался к начинающимся разговорам. Гости вели беседу попарно и так тихо, точно опасались подслушиванья, но я обострил слух. Ларион упрашивал Илью не стесняться его присутствием, но по лицу Ильи было видно, что он думает о нем столько же, сколь о ножке своей кровати. Младшая Агния, волнуясь и хорошея до чрезвычайности, выспрашивала у Раисы, в моде ли теперь вельветовые платья с гипюровыми воротниками. Манюкин, весь горя, повествовал о чем-то Буслову, а тот деланно улыбался и хрипел:

– Ну-у врё-ошь! Бекасиной, брат, дробью дупеля на сто шагов не возьмешь...

– Ей-богу взял!
– рвался Манюкин.

Радофиникины, мудро пренебрегая разговором, поглощали яства, сгроможденные на стол. Тут были и грибки, и рыбки, и страннейшие паштеты из чего-то оленьего, плоды хитрейшей выдумки, изобретательного Ильи. Сам он сидел за самоваром, очень похожим, к слову сказать, на хозяина: такие же впадины в облезлую никелировку, такая же смешная длина; даже формой ручек, обезображенных унтиловским лудильщиком, слишком дерзко любившим красоту, напоминал он хозяина. Жареная птица, утопавшая в морошковом варенье, украшена была флажком, а по флажку надпись: "Увлечение приносит нам наслаждение". На обороте же: "Кушайте меня, я мягкий". Ни одной закуски не было без какого-нибудь выверта, так что вполне понятно было мне Ионино любопытство к съедобной части вечера. Илья спросил Раису о причинах отсутствия ее мужа. Она замялась, и уши ее немножко затлели. Я же, размышляя об одной из своих догадок, проворонил начало завязавшегося разговора.

– Вот болею все, - скорбно произнес Пресловутый, легко и просто разгрызая птичью голову и высасывая содержимое.
– Ходячий нерв болит! прибавил он уже при полной тишине.

– Это у вас идея только, а вы здоровы, - осмелился Илья.

– Да, болею все! Разрежьте мне горло, и вы увидите, - придал голосу звенящую твердость Пресловутый и брыкнулся под столом. Лицо его отобразило короткую вспышку негодования.
– И вот из этого я выношу, что всякая наука ни к чему. Говорю это вам как ученому человеку. Вы хотя и проходили науку, а ходите при рваных локтях-с!
– Впрочем, относя свои слова к Манюкину, Ларион поглядывал и на Буслова, и на его бывшую жену.

– Позвольте, - искривился Манюкин, зеленея в щеках, - я не умею выделывать серебряных рублей!..

– Серебряные рубли...
– сощурился Пресловутый, самодовольно приглаживая виски.
– Дворянством своим кичитесь. Не кичитесь, каждый сам себе дворянин. А чего-с. Вашему деду рвали ноздри? А нашему рвали, железом-с, без остатка-с! Мы, бывало, в Сибири уже, "дедушка, - спросим, а где у тебя носик?" - а носика-то и нету! Ну-с, кто вострей? Молчите. Мы на чистоте деньги делаем, по пятому колену-с. И животы мы никому не лижем, а сидим себе в подвальчиках...

– Ларион Петрович!
– взмолился Илья.
– Тут же дамы, а ты про животы.

– Молчи, ты льешь чай на скатерть!
– брыкнулся Ларион, попав, видимо, на своего конька.
– И потом, сколько вас?
– в пароксизме наступательного неистовства шипел Ларион.
– А нас всего семнадцать на всю Россию - поняли? Найдите и спросите: кто у вас третий по счету? И вам ответят про меня! Однако вот болею и наука не может исцелить меня. Я пришел к нему... Ларион едко похохотал, фортеляя под столом ногами, - прихожу к нему, а он велит мне проглотить сто пилюль... Сто пилюль третьему в России человеку!

– Однако, хоть вы и порицаете науку, сами-то вы учились же чему-нибудь!
– подольстился Радофиникин.

– Это не наука, а обучение делу!
– кричал Пресловутый, яростно брыкаясь.
– А какая теперь наука! Травки собирают по полям да жучков через задний проход случают!..

– Ну уж это в некотором смысле, - весь багровый от стыда за гостя, воскликнул хозяин, выкидывая руки над головой.
– Ларион Петрович... такие слова... Дамы... конфузно...

– Говори слитно и не махай руками, - строго велел Пресловутый.
– Что, ты хочешь сказать...

– Нет, так нельзя... Виктор Григорьич, воспретите же...

– Ну да, - откликнулся Иона, но не договорил и громко обернулся к супруге.
– Чего ты меня щипаешь? Не щипай...

И тут растерянность наша сменилась смехом. Ларион в последний раз брыкнулся под столом, и оттуда послышался сухой лай бусловского Хвака. Выскочив из-за стола со смятенным лицом, Ларион отмахивался носовым платком от наседавшего на него бусловского пуделя. Скандал, набухавший все время вечера, теперь взорвался и грозил разнести в клочья редкозубовское счастье в самом его зарожденье.