Унтовое войско

Подполковник и сотник переглянулись.

— Господа, — заговорил Чекрыжев, обращаясь к маньчжурским офицерам, — сила русской армии в ее солдате…

Юй Чен опять перебил подполковника:

— Вы ошибочно оговорились о солдате! Глаз видит правду, а ухо слышит ложь. Бывает, что благородный человек оказывается неумным, но не может быть, чтобы простолюдин был умным. Отец должен быть отцом! Так мы считаем в Китае. Сын — сыном, чиновник — чиновником, мандарин — мандарином, генерал — генералом, а богдыхан — богдыханом. Каждый пусть занимает место, определенное ему велением неба. Может ли простолюдин понимать, что такое фортификация?

— Мы еще побеседуем об этом.

— Мы знаем два сорта людей, — загорячился Юй Чен. — Есть те, кто живет и трудится разумом. Они управляют. А есть те, кому небо предписало трудиться мускулами и кормить тех, кто ими управляет.

— Нам пора, господа, перейти к нашим занятиям, — сказал Чекрыжев. — Как вы полагаете, господин Си Лин?

— О да! О да! Мы просим извинения!

Под покров день над Маймаченом зазвонили колокола зимы. Степь одубела от морозов. Сиверко не ослабевал ни на час. Закуржавел в седеющей щетине ковыль.

Об учебных стрельбах из штуцеров и пушек нечего было и помышлять. Гантимуров привез из Кяхты деревянную модель пушки, показывал в помещении китайским солдатам, как заряжается орудие.

Китайцы учились истово. Солдаты Хуан, Цао, Бо Да отрывали для пушки и ночное время. Ставили штоф ханьшина Семену Плюхину — тот старался как мог.

Гантимуров, поджимая тонкие губы, дивился:

— Откуда это у них? Выше всяких похвал. Не ожидал, не ожидал!

— Старательные солдаты, — соглашался подполковник. — К мускульному труду привычные, саперы хорошие.

— Вот только этот Юй Чен… Всю обедню портит.

— Ваш хорунжий говорит, что не бойся собаки лающей, а бойся собаки нелающей.

Чекрыжев прошелся по комнате, поскрипывая амуничными ремнями, приоткрыл дверь. Коридор был пуст.

— Я полагаю, что назначение начальником учебной команды чиновника Си Лина свидетельствует о том, что намерения пекинского кабинета весьма несерьезны и неустойчивы.

— Как вы думаете, господин подполковник, переедем ли мы в Кяхту? Этот Маймачен, право… Где же тут заниматься?

— Пожалуй, переедем. Си Лин считает, что цинские пограничные власти вот-вот дадут разрешение. Кяхтинский городничий изволил прислать крепость-купчую на аренду дома для китайских солдат и манджурских офицеров.

Гантимуров вздохнул:

— Дай-то уж выбраться отсель, Василь Василич. По случаю удачи считайте, что пирушка за мной и свеча Николаю угоднику.

В степи повизгивали полозья. От лошадиных морд отплывали невесомые прозрачные облачка, качались над головами китайских солдат.

У границы чаще пошли снежные заструги. Желтую травку мотало на жгучем ветру.

Подполковник, увидев над Кяхтой печные дымки, перекрестился:

— Славу богу, кажись, дома!

Плюхин, правивший лошадью, отозвался сочувственно:

— В каждой избе, ваш бродь, скусно квашней пахнет, картохой вареной.

— Хлеба хоть поедим… прямо с поду. Не помню, когда и ел свежака.

— Что там баять, ваш бродь. У хлеба не живут без хлеба. А тут его не сеют. Я спрашивал у монголов. Попы ихние не велят ковырять землю. Как богом создано — не трожь, не шевель. Чудно! Право, чудно!

Подъехал Гантимуров.

— А ну, как морозы продержатся до весны, Василь Василич? Что тогда? Со стрельбой…

— Весной поведем солдат на стрельбище.

— Поторапливаться надобно. Чует сердце… Этот Юй Чен каждую неделю депеши шлет в Ургу. Монгольские солдаты передавали нашему хорунжему, что Юй Чен подговаривал китайских солдат составить жалобу.

— Какую еще жалобу?

— А то, что, мол, в Маймачене русские инструкторы ничему путному солдат не учат. Привезли деревянную пушку и с ней забавляются. Штуцеры к стрельбе не годны.

— Врет же!

— Стрельбе-то и верно не учим.

— А как же поведем мы их в поле? В этих халата: да шляпах они поморозятся. На ногах башмаки. И о чем там, в Пекине, думали? Или не слыхали они о наших морозах?

— Все как-то глупо. Учить послали людей… а вроде бы изо всех сил постарались, чтобы мы ничему их не научили.

— Ваше высокое благородие, — сказал Плюхин, что ежели етих китайцев в нашинскую одежду нарядить, а? В казачьем правлении в амуничниках найдутся и полушубки, и валяные сапоги, и папахи. Или по воинскому артикулу сие не положено?

Чекрыжев поглядел на солдата, рассмеялся:

— А ты прав, Плюхин! Артикул нам не помеха. Что полушубок, что валенок — на них ни печатью, ни иным каким знаком или фасоном не помечено, что они воинского происхождения.

Мимо повозки проскакал на рысях Ранжуров, торопясь в голову колонны, где реяли желтые и красны знамена. Из-под копыт коня вихрилась снежная пыль.

К знаменщикам подходила пограничная стража маньчжур. За полосатым шлагбаумом в высоких бараньих папахах грудились казаки. У таможни толпился народ, глазел на китайское войско, шедшее квартировать в Кяхту.

Не прошло и недели после прибытия в город заграничной учебной команды, а уже открывались китайские лавочки. Местная публика быстро окрестила их «харчовками». От русских распивочных заведений их отличали по красным бумажкам с изречениями Конфуция, наклеенными над дверью или окном.

Никто из посетителей харчовок никогда не видел здесь чистоты. Можно было подумать, что грязь так и завелась здесь с момента застройки. Стены, недавно еще беленные известкой, ныне будто оклеены темными рваными обоями — столько грязи и подтеков.

В первый день сретенья учений не предвиделось, и Ранжуров вышел прогуляться по городу.

По улицам вихрились струйки песка. Окружавшие город песчаные отроги гор посылали его сюда тучами. Где-то через хребет прорывался ледяной сиверко.

Ранжуров поднял воротник полушубка и хотел было возвратиться, как его окликнули:

— Ваше благородие!

Он обернулся. Через дорогу перебегал солдат Семен Плюхин. На углу, возле харчовки, стояли китайские солдаты.

— Ваше благородие! — подбегая и тяжело дыша, проговорил Плюхин. — Не извольте принять за обиду… Просят они… эти китаезы. Отобедать с ними просят.