Унтовое войско

— Ну-у! Эк, куда метнул!

— Ну, и Андрюха! Выкамаривать ты мастак!

— Дак… замызгался я с ними, поистрепал нервишки. Да и где мне от них высудить? Стряпчий поспрошал атамана да и умолк… рожи не кажет. Поддедюлили мне… в губернском правлении все обернулось супротив меня. Они там одним миром мазаны. Что скажет атаман, то и воистину. Получаю снова вызовы в управу. Не иду. Ссылаюсь на глазную болезнь. Тут опять грозное письмо в полк. Нужен, мол, Назимов управе по вновь открывающемуся важному делу. Ну, я-то знаю, что меня это дело по боку ударит. А тут еще начались запросы из Иркутска-города: «Как да почему Назимов очутился в Санкт-Петербурге и кто надоумил его пойти туда к царю?»

Не подивитесь, братцы, на меня. Дело мое подходит к концу, — невесело усмехнулся Назимов. — Что еще досказать? О приговоре губернского совета… Он признал жалобы мои надуманными и не подверг атамана никакому взысканию.

— Жалобы твои все похоронены?

— Назвали их доносами… бездоказательными, а то и вовсе несправедливыми и взыскали с меня подорожные, оплаченные судебным чинам за сию докуку. А меня окрестили лгуном до мозга костей.

Дело мое было отослано в Верхнеудинский окружной суд для окончательного заключения, да какое уж там… Ждать чео-либо хорошего мне не приходилось. Так оно и вышло. Всю осень получал я бумаги из управы с требованием явки. Повальный обыск мне учинили. Просил я в тот повальный обыск ввести не одних казаков, а и купцов, и мещан, и разночинцев. Отказали. Поняли, что из Санкт-Петербурга никто мне не поможет. Съели бы живьем, свели в могилу, да тут вдруг атаман помер. Назначили нового атамана.

Выздоровел я вроде, через силу сволокся с постели да и отправился на службу. Куканов принял меня, вывел за усердие и грамоту в урядники, да ненадолго.

Вот и весь мой сказ. Судите-рядите сами: легкую ли ношу взвалил я на свои плечи? Недолго и с ума своротить.

Казаки повздыхали, поохали, дивясь настырности и упорству Андрея Назимова.

— Оно так и есть… испокон века… С сильным не борись, с богатым не судись, — произнес Евграф Алганаев. — Выдерут так, что своих не узнаешь.

— Ох-хо-хо! Жизнь прожить — не поле перейти, — вздохнул Назимов. — А ноне уж я, можно сказать, отставной козы барабанщик. Жил на виду, а теперя па галерке.

Казаки стали укладываться спать. С утра опять шагистика. Нравный штаб-офицер оренбуржский помучает ноженьки. Гоголем не походишь. Возболят плац-парадные косточки.

Глава третья

Муравьев просматривал бумаги, поданные адъютантом. Сбоку писал размашисто — куда, кому, что надлежит предпринять.

Купец Ситников домогался открытия житных и соляных лавок на Амуре. «Туда еще ноге державной ступить надобно… Ситников не первый и не последний. Почуяли купчишки, откуда ветер подул. В зале Благородного собрания роскошный обед закатили. Именовался в мою честь. Ловкачи аршинники! Отовсюду шлют пожертвования на дело Амура. Только бы не базарились, не мелочились».

Верхнеудинский голова жаловался на пьянство тамошних офицеров. Подпоручик Леонтьев на коне в церковь въехал, выбранил непотребно ни за что ни про что отца протоиерея. «Богомерзкий… благой. Лошадиный балетоман. Выпроводить в Кульский этап».

Задумался над донесением Троицкосавского пограничного комиссара. Тот писал, что «участились переходы границы… следы ведут в Хоринск, не мешало бы проверить».

Ургинский амбань-маньчжур, как значилось в донесении комиссара, настаивал на выдаче казака, убившего маньчжурского сановника на земле Поднебесной империи: «Казак тот Цыциков Очир был в секретном сплаве по Амуру. Разведуя китайскую крепость Айгунь попал в плен, но бежал и затем оказался на карийских промыслах, откуда также бежал, и нахождение оного для нас остается загадкой».

«Дураки, китайские болванчики! — в раздражении подумал генерал. — Хватают всех без разбора и волокут на Кару. Из секретной команды казака и того замели. А он в Айгуне был, что-то видел, слышал… Сведения, бесценные таскает с собой… по каторжным этапам».

На донесении написал: «Границу по Чикою усилить благовременно двумя сотнями казаков. На Цыцикова объявить розыск».

Принялся за письмо в трибунал внешних сношений Дайцинского государства. Надо все же предупредить китайцев…

Писал откровенно, без всяких экивоков:

«Всемилостивый наш государь император, заметив предерзостные проступки некоторых иностранных держав, питающих враждебные замыслы на наши приморские владения, повелел мне, генерал-губернатору Восточной Сибири, лично и немедленно отправиться к берегам океана и сделать все нужные распоряжения для предупреждения враждебных нам замыслов.

С благоговением исполняя таковую волю моего государя и вполне уверенный в искреннем доброжелательстве его богдыханова величества, я поспешаю отправиться к берегам Восточного океана с приличным числом чиновников и войска на судах по реке Амуру».

Генерал прикрыл устало глаза, усмехнулся:

«Ну вот… подходит роковой час. Исполняется то, к чему стремился все эти годы, ради чего служил — возвышал угодных и наказывал неугодных, образовывал войско, отвращал сплетни и интриги петербургские, не знал отдыха, колесил по бескрайним просторам пяти губерний…»

Было немножко жутковато, холодело под сердцем, как бывало в детстве на качелях… летишь — и дух замирает, дышать нечем, в груди оборвалось что-то, а тебе страшно и радостно.

Голову сверлила одна мысль: «Что-то принесет с собой Амурский поход?»

После обеда Муравьев продолжал знакомство с почтой. Вскрыл замусоленный конверт из серой оберточной бумаги.

«Его превосходительству иркутскому генерал-губернатору и разных орденов кавалеру… — Пропустил несколько строк бисера, добираясь до сути. Видно, что сочинено писарем под диктовку. — Обращаемся с просьбой… помогите беде нашей. Теперь мы пришли в престарелые лета и имеем слишком слабое здоровье; а тем вовсе слабы средства к пропитанию себя, несмотря и на то, что есть у нас, кроме сына Доржи на службе, прочие сыновья. Но они также недостаточного состояния и живут от нас в разделе, из коих хотя один сын лама имел некоторые средства и попечение к подкреплению нашей старости, но, к великому несчастию нашему, ныне помер. После чего мы уже пришли не в состояние приобретать себе и денной пищи.

Столь горестное и бедное положение наше принуждает нас обратиться к особе вашего превосходительства со всепокорнейшей просьбой упомянутого сына нашего Доржи Банзарова уволить со службы и обратить его на место родного улуса для подкрепления нашей старости».

Муравьев вспомнил молодого ученого, сухощавого, смуглого, молчаливого и замкнутого, посланного им как-то на гауптвахту за то, что тот выгораживал от суда кого-то…

«Забыл, забыл о нем, — поморщился генерал. — Все некогда, некогда… В академии его хвалили, способнейший… У нас тут любого способнейшего превратят в свинью. Спросят о нем в Петербурге… просто неудобно… разные либералы всполошатся: «Ученого загубили, заторкали, затравили!».