Унтовое войско
Шрифт:
С фрегатов и парохода стреляли ядрами и бомбами, но русские укрывались за выступами скал и потерь не имели.
К полудню сражение закончилось.
Отряды, убрав раненых, построились в каре и отслужили молебен с коленопреклонением. Вновь загремело «ура».
Утром английский пароход, взяв на буксир три баркаса, повез хоронить убитых. Суда, побывавшие в бою, чинились.
Через два дня англо-французская эскадра снялась с якоря и вышла в открытое Море.
С известием о столь славном отражении неприятеля и окончании блокады Петропавловского порта был послан в Иркутск легко раненный лейтенант Гаврилов в сопровождении казаков-забайкальцев.
Старик
Балма и Цырегма молчали. Старый, что малый. Пусть как хочет. Все равно не послушает. Накричит, распетушится — только и всего.
Сегодня с утра долго возился с Джигмитовыми унтами. Женщинам велел растопить свечку, обмазал подошвы в растопленном воске. Головки и голенища смазал горячим салом.
— Зачем это делаешь? — спросила Балма.
— Не твоего ума дело, — хмуро отозвался хозяин.
— Да вижу, что не моего, — с усмешкой сказала дочь. — Потому и спрашиваю. Может, доведешь до моего ума, буду знать?
Старик покосился на Балму. Но та успела спрятать улыбку.
— Дак вот знай… После такой смазки Джигмит все лето проходит в унтах, и ноги будут сухими.
Днем его неожиданно сморил сон. Никто не заметил, как он уснул. Ранжур даже трубку не успел выкурить. Так она и лежала на столе, дымила, а сам хозяин уже тихонько похрапывал. Вдруг он быстро заговорил, и слова его были слышны явственно:
— Джигмит, а Джигмит! Подойди ко мне. Слава богу, дождался тебя. Слава богу! Дай-ка погляжу на тебя. Ты не прячься, чего тебе прятаться от отца! Голодный, поди, с дороги-то. Замерз? Холодно нынче. Зима лютая… Сметану бери, молоко… В туесе молоко. А я уж думал, что не увижу тебя. Ждал-ждал тебя… Джимгит… Не езди нынче к Муравьеву, поживи дома. Не езди! Видишь, какую я юрту построил? Все бы ладно… Только из старого леса почему-то строил, из гнилья. Не иначе к смерти… Ты уж похорони меня, не езди, обожди. Нашел молоко? А то я встану…
Балма убежденно сказала Цырегме:
— Помрет скоро старик. Верная примета — во сне строит юрту из гнилого леса. Лес-то старый… Вот и смекай. Быть старику-покойнику… в нашей юрте.
Ранжур о своих снах никому не рассказывал. Или не помнил. Или не считал нужным делиться ни с кем своим сокровенным.
После вечернего чая Ранжур подозвал к себе внука.
— Ну, что же, Цыремпил… твою головку понюхать? [47]
Мальчишка надулся, палец в рот. Он не терпел нежностей. Так его сам дед приучил — не принимать ни от кого нежностей. Скоро записывать в казачата. Какие могут быть нежности?
47
У бурят принято так выражать свою ласку, любовь к ребенку.
Цыремпил удивился, никак не поймет, почему это дед пристал к нему.
— Тебя понюхать?
— Не-ет, — тянул Цыремпил.
Старик задумчиво гладил
бороду, в глазах хитрые искорки поблескивали.— Ну нет, так нет. Не хочешь — не надо. Я думал, что ты в отца. А раз не хочешь… Может, все-таки понюхать?
— Не-ет, — не сдавался внук, хотя ему страсть как хотелось приласкаться к деду. Ну нет, так нет, — твердил свое Ранжур, прикрывая глаза и улыбаясь. — И не надо. Я думал, ты в отца, а раз не хочешь… ну и не надо. Да-а. А может, ты хочешь, чтобы я тебя понюхал? Ты сознайся. Ты в мать или в отца?
Цыремпил еще больше насупился, слезы вот-вот брызнут из глаз.
— В мать, выходит. Дай-ка я понюхаю и скажу.
— Не-е-ет! — Цыремпил топнул ногой, наморщил нос. Сейчас или заплачет или убежит.
Дед доволен, засмеялся:
— Ну нет, так нет. Не буду нюхать. Старый дурак я… Вовсе забыл, что ты казак. Вот забыл! Поверь уж мне, что забыл.
Цыремпил успокоился, лицо его посветлело, он вынул палец изо рта и доверчиво подошел к деду.
— Деда, а деда, когда вы меня на границу возьмете?
— Летом и возьму. Как цветики в степи расцветут, так и поедем.
— А как?
— Верхом.
— И я?
— И ты. Приедем мы на границу. А там гора и в ней лед… Холодный лед. А изо льда вода бежит. Ну мы с тобой что сделаем? Помочим в этой воде головы… вот здесь… Поклонимся горным духам.
— А духи где? На горе?
— На горе.
— Они какие?
— Да их не видать, какие они. Я помолюсь бурханам, побрызгаю араки на все четыре стороны.
— Деда, а, деда, а мой папа на войне?
Старик кивнул головой.
— А когда у нас война будет?
— Зачем, непутевый, война? Убьют, вот узнаешь тогда… Дай-ка я лучше понюхаю тебя.
— Не-е… Вы лучше отберите саблю у тети Балмы. Она ее вовсе затупит. Дрова колет…
Старик забормотал:
— Отберу, милый, отберу… Вот какая тетка у нас… выдумала саблей дрова колоть. Я ее отругаю.
Старик вдруг засобирался. Надел шубу, шапку, подпоясался кушаком.
— Куда это вы? — недоуменно спросила Балма.
Ранжур уже давно не выходил из юрты, ничем не интересовался — ни о ком, ни о чем не спрашивал ни Балму, ни Цырегму.
Степью пройдусь… так… чего-то захотелось. Сидели бы дома. Отдыхали. Куда в мороз потащитесь? Что за хотение?
…Старая раскидистая ива, росшая у ручья, сохранила еще несколько бурых листьев. А остальные ивы сплошь оголенные, ветер гнул и трепал их сиротские ветви. С них сыпалась снежная крупица, занося мышиные следы.
В степи холодно, пустынно. На кустиках блеклой полыни — снеговые россыпи. Дорожная колея пропиталась морозом.
«Вот помру скоро, — думал Ранжур, — и все это уйдет от меня. Мои ноги уже никогда не ступят на копытный след табуна, а глаза навсегда перестанут видеть вот эти ивы, эти бурые листья…»
Острая боль во лбу заставила его остановиться. Он постоял, подумал и повернул в улус.
Боли во лбу теперь у него были каждый день. Разглядывая как-то себя в осколок зеркальца, он нащупал на лбу едва заметный рубец и вспомнил, что в далекой молодости… Когда это было? Еще до службы… На скачках… хотелось взять атаманский приз. Нога у лошади попала в сусличью нору. Опрокинулось небо, земля качнулась вверх… Лошадь задела копытом голову. Что молодому? Быстро зажило. Он и думать о тех скачках забыл. А вот теперь прошлое напомнило о себе. Та лошадь… с тем проклятым копытом… Ее дух вселился к нему в лобную кость, и оттого она болит.