Употреблено

– Все собрала? – спросил Натан.

Ему ничего не оставалось, как подхватить импровизацию Чейз и тоже играть в Ройфе.

– Кажется, все, – пропела Чейз сладким голосом. – Да, точно все.

– Чейз, а вы следили за историей Аростеги?

– Как же это?

– Ну, в интернете, например.

– Я обнаружила, что интернет – место очень даже стремное. Особенно для детей. И больше туда не хожу.

– Но вы не ребенок.

Она рассмеялась.

– А в интернете непонятно, ребенок ты или взрослый. Эй, вы слыхали о 3D– печати?

– Слыхал. А что?

– А о 3D– философской печати на ткани?

– Ни разу.

– Про это и в интернете не найдешь. Сказать почему?

– Почему?

Чейз по-прежнему говорила в бойкой развязной манере Ройфе.

– Потому что мы с друзьями его изобрели, а мы не разговариваем. Может, когда и покажу вам эту игрушку.

Чейз повернулась к Натану спиной, поднялась по лестнице и скрылась из виду.

8

Наоми сидела на диване, открытый “Эйр” стоял у нее на коленях, мерцающий диктофон и импозантный фотоаппарат с запачканным соевым соусом жидкокристаллическим экранчиком были водружены обратно на стол, а профессиональный имидж восстановлен. Аростеги сидел на корточках по другую сторону стола и промокал пролитую саке кухонным полотенцем с узором из пряных трав.

– Я должен рассказать, что было после того, как Селестине поставили диагноз. Он уничтожил наше настоящее время, потому что уничтожил будущее. Нам будто дали яду. И незаметно он уничтожил наши отношения со всеми знакомыми. Каждая шутка стала лживой, каждая улыбка – предательской. Ведь мы решили никому не говорить. Мы понимали, что, если наши друзья обо всем узнают, для них, как и для нас, настоящее время будет уничтожено, и не могли этого допустить. Болезнь Селестины сблизила нас еще больше, но близость наша стала печальной, болезненной, обычное одиночество вдвоем превратилось в совместное безумие.

Он скомкал мокрое полотенце, бросил его куда-то в сторону кухни и совком с бамбуковой ручкой принялся собирать объедки, которые рассыпались по полу, аккуратно укладывая лапшу, креветки, водоросли и тофу в ажурную красную пластиковую корзину для покупок, выстеленную газетой.

– После этого диагноза мы перестали фотографироваться. Каждый кадр был лживым. Каждый был напоминанием о жизни уже закончившейся, фотографией смерти. По сравнению с невинными снимками первых лет совместной жизни фотографии Селестины, которые я сделал… после всего… они честные, в них нет предательства, лжи, лукавства. Они жуткие, но правдивые.

– Ари, а что за доктор поставил диагноз? Знаете, некоторые считают, никакого диагноза и не было. Вы якобы выдумали его, чтобы оправдать убийство жены…

Профессор внимательно осмотрел лежавшую на совке креветку, затем взял ее в руку и отправил себе в рот.

– Кто именно говорит? Доктор Чинь?

– Доктор Чинь в числе прочих.

– А прочие – в интернете? В “Твиттере”? Некоторые даже специально блоги создавали, чтобы отстаивать эту точку зрения.

– Да.

– Интернет превратился в площадку для публичного осуждения… Но вы спросили, кто поставил диагноз Селестине, – продолжил Аростеги. – Доктора, который сказал, что у нее лимфолейкоз в поздней стадии, звали Анатоль Грюнберг, он получил Нобелевскую премию за работы в области онкологических заболеваний крови. Кто станет с ним спорить? – Профессор помолчал в задумчивости. – Они были любовниками, еще когда Грюнберг учился на медицинском факультете – Университета имени Рене Декарта, конечно. Они встречались иногда. Селестине нравилось связывать предмет нашего исследования, столь абстрактный, глубинный, с работой человеческого тела. Так она “заземляла” нашу работу. Политика, которую французы обычно используют для “заземления”, казалась ей даже более абстрактной и изолированной сферой, чем философия. Селестина никогда не интересовалась политикой.

Пальцы Наоми мелькали – она уже искала Грюнберга в “Википедии”. С размещенной в статье фотографии на нее смотрел человек с дикими глазами навыкате, толстыми губами и редеющими спутанными волосами.

– Конечно, я слышала о Грюнберге в связи с тем нашумевшим делом о крушении лодки. Он до сих пор практикует? Как лечащий врач?

Грюнберг едва избежал обвинения в homicide involontaire – непредумышленном убийстве – и приговора после трагикомического крушения лодки на реке Марне, в результате которого двое из трех его незаконнорожденных детей лишились голов, а пьяный доктор не пострадал; за упомянутым инцидентом последовала еще более неприятная публичная дискуссия о том, много ли пользы от гения в реальной жизни.

– На этом и строились его революционные исследования. На пациентах вроде Селестины.

– Вы сами говорили с Грюнбергом об этом диагнозе? – спросила Наоми.

– Нет. Мы, конечно, были знакомы, общались в компании, но относились друг к другу прохладно. Возможно, из-за самой обыкновенной ревности. Мы ведь тоже ей подвержены. Но Селестина все мне передавала. Диагнозы, невразумительные статьи на медицинских сайтах стали нашим хлебом насущным.

– То есть вам лично Грюнберг ничего не говорил? – спросила Наоми недоверчиво.

– Он держался как врач, как специалист. Как суровый профессионал. Он не стал бы обсуждать такое за чашечкой кофе.

– А результаты анализов вы видели? Анализ крови? Результаты сцинтиграфии? Компьютерной томографии? Магнитно-резонансной томографии? Рентгеновские снимки? Хоть что-нибудь?

В ответ на все это Аростеги лишь качал головой – коротко, яростно, надменно.

– Мог доктор Грюнберг солгать? – продолжила Наоми. – Могла Селестина солгать вам? Возможно ли, что на самом деле она была здорова?

– Я рассказал вам, как изменилось ее тело. Это я видел своими глазами.

– А что, если менялось оно по другой причине?

Профессор презрительно фыркнул.

– По какой же? Естественное старение женского организма? Удивительно, сколько всего люди объясняют этим. Они просто отказываются увидеть самое страшное.

– Доктор Чинь сказала, что со здоровьем у Селестины было все в порядке.

– Доктор Чинь влюбилась в Селестину без памяти. Преклонялась перед ней, благоговела, готова была на коленях стоять в ее присутствии. Доходило до неприличного. Словом, доктор Чинь вызывала жалость. После диагноза Анатоля Селестина перестала к ней ходить. И зачем бы Селестина стала лгать мне, говорить, что умирает, если на самом деле это было не так?

– Чтобы заставить вас ее убить, – заявила Наоми с торжествующим видом. – И вы совершили убийство из милосердия, не зная, однако, о настоящих мотивах вашей жены.

– Ну, это уж просто всем извращениям извращение! Блестящий сюжет, Наоми. Я начинаю опасаться вашей писательской фантазии.

Вскоре Наоми свернулась калачиком на диване рядом с Аростеги, он обнимал ее и ласкал ее шею. Тема женоубийства посредством удушения из философских соображений, без сомнения, витавшая в воздухе, им обоим была приятна и вовсе не тревожила, потому что связывалась с драматическими событиями прошлого, весьма фактурными и полными смысла. Наоми прикрыла глаза и говорила сонным голосом.

– Но ведь это наверняка было отвратительно? Когда вы ели? Сам процесс, я имею в виду? Как в фильме ужасов. Разделывать тело… Потом эти фотографии… Ничего не видела кошмарнее. И Сагава, он ведь ел молодую здоровую плоть. Я, конечно, говорю страшные вещи. Потрясена, что мне такое в голову приходит. Но почему-то тот факт, что тело Селестины было испорчено болезнью, делает всю эту историю еще более жуткой. Господи, неужели я правда это говорю?

Короткий смех Аростеги быстро перешел в хриплый шепот – весьма эффектный сценический прием, подумала Наоми, который профессор, вероятно, использовал во время лекций; Наоми и самой понравилось, на мгновение она почувствовала себя студенткой, ни за что особенно не отвечавшей, а это ведь так удобно.