Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни

Мы с Дипаком проснулись рано и вышли на балкон дворца. Я поглядел вниз, во внутренний двор, и не поверил своим глазам. И даже протер их — буквально — чтобы убедиться, что это не сон. Внизу гуляло великолепное животное — я таких никогда и не видел: это был прекрасный белоснежный тигр. Потом оказалось, что это был первый тигр альбинос, которого удалось поймать живьем и содержать в неволе. Звали его Мохан. Принц изловил его еще детенышем, приручил и вырастил.

Такова была Индия нашего детства: нищие под стенами, защищающими богатых, крики торговцев, расхваливающих свой товар, а под балконом дворца — мирно сидящий на идеально подстриженной лужайке белый тигр. Но главное, что поняли тогда мы с Дипаком, — что нам очень много дано и что наша дхарма — понимать это и вести себя ответственно, уважать других и при любой возможности приносить пользу.

В сущности, этой дорогой мы с ним и пошли.

7. Laus Deo Дипак

Мне нельзя подводить Христа. Надо его любить. Все говорят, он меня любит. Что он сделает, если я не отвечу на его любовь?

Когда я был подростком, подобные мысли не давали мне покоя. В подобном возрасте богоискательство — обычное дело. Однако об Иисусе Христе в Индии думают нечасто. Но мой случай был особый. Учителя в школе — католические миссионеры — глаз с нас не спускали, постоянно, хоть и ненавязчиво, судили и оценивали, и мы постоянно ощущали, что от нас словно бы чего-то ждут. И проявлялось это как-то странно. Священник-ирландец, которого я считал своим другом, который играл с мальчишками в крикет, ни с того ни с сего отводил меня в сторонку. Клал мне руку на плечо и ободряюще улыбался.

– Не волнуйся, малыш, все в порядке. Просто ты нужен нам — и нужен Христу. Ты сделаешь это, если я попрошу?

Каждый местный мальчик, которого принимали в эту школу, знал, что рано или поздно его начнут обращать в христианство. Я старался до поры до времени об этом не думать. В отличие от истово верующих мамы с бабушкой, я был вовсе не уверен, что знаю, какому богу молиться. Благодаря своему Христу англичане далеко пошли. А Шива в это время сидел сложа руки!

Католическая частная школа в пятидесятые годы была учебным заведением для элиты; и если в тропиках и крикетная форма была аномалией, что можно сказать о гольфах, зеленом блейзере и школьном галстуке? Где бы мы тогда ни жили, я каждое утро надевал форму, прежде чем шел на автобус в 6.30, чтобы ехать на другой конец Дели, или поднимался в гору мимо чайных плантаций в Шиллонге, или целовал маму на прощание в Джабалпуре. Дома о религиозной стороне дела никогда не заговаривали. Отцу было надо только одного: дать своим сыновьям самое лучшее образование. Он и сам был отлично образован, однако обязан этим лорду Маунтбаттену, который лично открыл перед ним все двери по долгу чести. Судьба была к отцу на редкость благосклонна. И рисковать нашим будущим он не собирался. Все знали, что лучшее образование дают иезуитские школы под управлением братьев-христиан, вот папа и записывал нас в эти школы каждый раз, когда получал очередное назначение и мы переезжали: Св. Алоизий, Св. Эдмунд, Св. Колумба. Это были не просто имена святых. Это были билеты в купе первого класса в экспрессе, катившем в будущее.

За всю свою жизнь мне лишь дважды довелось переживать сокрушительное унижение. Второе произошло много лет спустя уже в медицинском институте. А первое — в Шиллонге, одном из очаровательных горных поселений в штате Ассам. Пейзажи там были зеленые, а климат прохладный — в самый раз, чтобы какая-нибудь супруга младшего чина пролила слезу по Шропширу и Кенту. Городок был расположен в пяти тысячах футов над уровнем моря, и холмы и расщелины вокруг показывали, что к северу уже начинаются предгорья Гималаев. Каждое утро я ходил пешком в школу на горе — это была школа Св. Эдмунда, а кругом, докуда хватало глаз, расстилались душистым ковром мягких листьев чайные плантации. Единственной ложкой дегтя в этой бочке меда было то, что дисциплина в школе Св. Эдмунда была куда строже, чем в моей предыдущей школе, в Джабалпуре. Директор ежемесячно проводил официальную церемонию, на которой мальчиков выстраивали по ранжиру сообразно успехам и заслугам. Самой высшей наградой, которую мог получить ученик, была золотая карточка: она доставалась одному-двум мальчикам, не больше. Если ты получал золотую карточку, директор приветливо пожимал тебе руку и приглашал на чашку чая и в кино. За голубую карточку он жал руку и по-дружески обнимал. Розовую карточку вручали с безразличным видом. Если же ты падал так низко, что зарабатывал всего лишь желтую карточку, директор с омерзением отводил взор и швырял ее тебе. Это был сокрушительно действенный способ воспитания школьников, и лично я не мог вынести даже мысли, что получу что-то хуже голубой или золотой карточки. И трудился ради них до седьмого пота, однако после первого месяца с замиранием сердца смотрел, как всех остальных мальчиков удостаивают директорского рукопожатия — а мне досталась желтая карточка и взгляд, полный презрения.

Взрослому человеку с высоты своих лет горько вспоминать, как в одиннадцать лет он не смог сдержать слез. Но в тот момент кажется, что рушится весь мир. Я думал, что унижение останется со мной на всю жизнь — и дело не в том, что я ошибался. Одна мысль о том, что я запятнан унижением навеки, выжгла на мне глубокий шрам. Оставшись один в своей комнате, я предался мелодраме. По пути на Голгофу Христос споткнулся — вот и я тоже. До сих пор за мной стелился шлейф славы. Я дышал чужим одобрением — и, разумеется, никак не мог понять, что слава моя отравлена тщеславием, алчностью и страхом. В сущности, они в ходу в любой школе — если задуматься о темной стороне.

Быть может, темная сторона жизни и присутствует во всем, однако на всех она влияет по-разному. Можно винить ее — мол, она погубила твое будущее, — а можно испытывать своего рода благодарность пополам со злостью за преподанный урок или за то, что избежал куда более страшных опасностей. Уверен, что кое-кто из моих одноклассников с искренним возмущением вспоминает теперь, с каким напором в нас внедряли западно-христианские ценности. Прошло много лет, и когда я читал эссе Джорджа Оруэлла, мне попалась там одна мрачная мысль. Оруэлл пишет, что худшая реклама христианства — его адепты. Когда я учился в школе, все было не так. Лично мне, к счастью, не довелось стать жертвой дурного обращения, которое было тогда в ходу среди злобных священников, а практика телесных наказаний, принесенная миссионерами из Ирландии, к тому времени уже подверглась справедливому осуждению.

Правда, среди наших одноклассников были и очень набожные — их называли семинаристами. В возрасте двенадцати лет они начинали готовиться в священники и жили в семинарии, однако в школу ходили вместе со всеми нами. Многие из них происходили из христианских семей, поскольку прибыли из Гоа, и у них были португальские фамилии вроде Да Сильва или Да Суза. Подобная набожность меня озадачивала, и я спросил одного мальчика, почему он хочет стать священником. Он вытаращил глаза:

– Тебя самолетом везут в Рим, и Папа посвящает тебя в сан. Сам Папа!

Так что, дело в путешествии?! Я вот, например, мечтал полететь в Лондон и увидеть дом на Бейкер-стрит, где жил Шерлок Холмс. Значит, семинаристы мечтали масштабнее, и я преисполнился к ним уважения.

В нашей школе иногда попадались и новообращенные католики — выходцы из бедных семей, получавшие стипендию. Мальчики-католики каждый день ходили на урок катехизиса. А мы, все прочие разношерстные язычники, могли выбирать — или тоже идти на катехизис, или пойти на урок под названием «наука морали».

Мне до сих пор непонятно, как, собственно, задумывалась «наука морали». Больше всего эти уроки были похожи на логику морали. Целью их было систематическое доказательство истинности христианской этики. Если бы мы поняли эту логику, у нас не осталось бы сомнений, что учение Христа универсально и неопровержимо. А меня и так уже заворожила история Страстей в Новом Завете — в ней было столько боли и поэзии, что никакой логики уже не требовалось. Христа я любил прежде всего как героя приключенческой книги. В самом деле, разве можно представить себе приключения увлекательнее, чем бороться с дьяволом на стороне Бога, пока враги не распнут тебя на кресте?

На уроках науки морали много клеймили мастурбацию и гомосексуализм, однако и то, и другое описывалось очень робко, словно бы вскользь. После урока у нас оставалось ощущение, что нам рассказали о чем-то ужасном, но вот о чем именно, мы так и не сообразили. Воздействие подобных нотаций длилось недолго. А что осталось на всю жизнь? Твердая уверенность, что основа подлинной морали — это любовь. (Как-то мне попалось остроумное определение закона: закон — набор правил, которые устанавливаются, когда умирает любовь.) У нас в семье все любили друг друга, а вот те, у кого дома было иначе, усваивали эти установки с трудом. Мне вспоминается дискуссия о существовании Бога, на которой я присутствовал спустя много лет. На одной стороне был ученый-атеист, который целый час бомбардировал концепцию Творца рациональными аргументами. Закончив, он сел под жидкие аплодисменты, и место за кафедрой занял его оппонент — уютный улыбчивый толстячок, католический священник.

– Почему я верю в Бога? — спросил он. — Потому что так учила меня мать, а я ей верил.

Ему устроили овацию.

К школе Св. Колумбы примыкала школа для девочек при монастыре Марии и Иисуса. Как и наша школа, это была школа без пансиона, основанная в 1919 году французскими монахинями. Территории школ разделяла стена, и мы с приятелями, случалось, перелезали через нее. Нас влекло к девочкам, однако наука морали отзывалась о них крайне нелестно. Сейчас трудно поверить, что мальчики-подростки трепетали при одной мысли о том, что можно будет десять минут держать девочку за руку под бдительным взглядом дуэньи. Для нас с друзьями девочки были недостижимой мечтой. По правде говоря, мы их и не видели — за стеной нам удавалось полюбоваться разве что на увитую цветами нишу, где стояла статуя Девы Марии, перед которой молились монахини.