Упырь: Страшные легенды, предания и сказки

Я поглядел искоса на замеченных мною тут и там в толпе кликуш, не оказывая им явно никакого внимания, и заметил, что они были в каком-то тревожном смущении, не подходили с прочими для расспросов, а оставались на своих местах, косясь исподлобья на веселую крикливую толпу и расспрашивая шепотом соседок своих о том, что управляющий говорил и что там деялось. Окончательно я еще раз обратился к бабам, взяв сам в руки роковой снаряд, и сказал: «Бояться тут нечего, тетки, и вы не бойтесь и не пугайтесь; вам добра желают, а не худа, все это делается к добру. Две или три трубки этих, и всего-то с небольшим полведра воды, — тут еще, кажись, страшного нет ничего. Граф пишет, что если кликуша очень тяжело испорчена, то делают трубку еще больше этой, одну в полведра…» Общий крик ужаса заглушил слова мои; бабы всполошились пуще прежнего, смех и горе заговорили повсеместно громкими нестройными голосами… «Скажите спасибо нам с цирюльником, — продолжал я, — лекарь не спрашивается у больного, а больной спрашивается у лекаря; а как даст Бог здоровье, тогда всякая спасибо скажет. Граф строго приказал мне лечить всех кликуш по этому способу; больница с решетками готова, и цирюльник с прибором, и сторожа с полотенцами, чтобы осторожно связать и успокоить бедную больную, коли очень будет биться». Передав роковой снаряд в больницу и приказав еще раз, чтобы носилки были заутро на погосте, я ушел домой.

Когда бабы кончили уроки свои, то лучшим пряхам раздали подарки, всех накормили и распустили по домам. Шумно и весело пестрая толпа пошла со двора; крик, визг, смех слышался еще долго, покуда бабы мои не рассыпались все врознь по своим избам. Весь вечер только и было толков по деревне, что о неслыханном позоре, который завтра ожидает бедных кликуш; а когда наутро заблаговестили к обедне, то все село, и стар, и мал, спешили в церковь, ожидая с каким-то жадным любопытством развязки этого дела. Ребятишки и девчонки с утра уже толпились за углом у барского двора, заглядывая украдкой в ворота и через забор и всматриваясь в больницу, чтобы видеть, не деется ли там каких чудес. На всякий случай я принял меры, чтобы кликуши мои все, сколько их состояло по списку, были в церкви; сам я отправился туда же; на погосте стояла уже пара носилок с рабочими.

Подивитесь же моему дивному снадобью и неслыханному симпатичному действию его: вся обедня кончилась спокойно и благополучно, и ни с одной кликушей не было припадка. Народ как будто стал догадываться, что дело это не совсем чисто, и общая молва начала клониться против кликуш и на пользу моего снадобья. Несколько воскресных и праздничных дней сряду продолжал я еще принимать те же меры предосторожности, без шуму, без упреков, без угроз, даже без всяких излишних рассуждений, предоставляя крестьянам самим догадываться о причине скромности кликуш наших и делать какие угодно заключения; я поддерживал с осторожностью мнение, что, вероятно, колдуны убоялись трясучего озноба, который бы должен одолеть их от припасенного на кликуш снадобья, и поспешили снять порчу. И в следующие за тем воскресные дни все прошло ровно, спокойно — вот каково удачно приисканное лекарство! С этого времени кликуши перевелись у нас во всем имении графа, перевелись на все время моего пребывания, и более их не появлялось там ни одной. Бабы сами не могли надивиться моему знахарству.

Ко всему этому остается прибавить только одно: то, что я теперь рассказывал, не сказка, а быль. Я бы очень желал, чтобы средство это было испытано другими.

ПОЛУНОЩНИК (Уральское предание)

Лет тому… да много, еще когда дедушка внучком был, никак вскоре пугачевщины, опять выдался такой год, что стало по низовым станицам уральским больно беспокойно. Казаки ни днем ни ночью не выходили со двора без винтовки за плечами; стада и табуны частию отогнаны были на Камыш-Самару, а частию держались поблизости станиц и пикетов, известных под именем половинок, маяков и реданок; пастухи, вооруженные и в обыкновенное время копьем и винтовкой, были удвоены и едва смели прилечь; один из них, конный, всегда стоял на ближайшем возвышении и высматривал окружность.

Между тем в темную осеннюю ночь небольшая шайка киргизов «учинила пролаз», то есть успела незаметно пробраться через Урал, по одному и по два, и залечь в береговые камыши. Когда их собралось довольно, то они выехали осторожно на степной кряж, оставив пикеты и маяки за собою, на берегу реки, и пустились к станице. В другое время, может быть, набег их и был бы удачнее. Но как теперь всюду были приняты необыкновенные предосторожности, то шайка и наткнулась, при самом въезде в селение, на выставленный за скотным двором секрет, то есть отводный караул. Три казака, из коих один приказный, услышали издали фырканье лошадей и топот их; все трое, перемолвившись шепотом, прилегли наземь, чтоб, не окликая, отличить и распознать приближающихся конных, а подпустив их шагов на тридцать, и различив положительно киргизские малахаи, и расслышав говор, встретили неприятелей залпом из трех винтовок, бросились с гиком вперед, ухватив пики и разогнав этим мгновенно толпу, кинулись впотьмах к лошадям своим, сели и поскакали, один в пикет и двое по станице, распространяя повсюду тревогу. Но не успел еще первый из них доскакать до пикета, как там уже запылал ярким пламенем маяк — обвитый камышом и соломой шест; сигнал этот приняли по всей линии, вверх и вниз, и вскоре целая полоса по Уралу осветилась заревом маяков. В то же время казаки со всех постов спешили по призыву туда, где первый маяк загорелся. Через час времени после грех выстрелов секрета тревога обняла уже верст по сту в обе стороны линии, по направлению к Гурьеву и к Уральску; все было на ногах, отовсюду спешили на помощь.

Осторожные воры, киргизы, не желая бороться с открытой силой, тотчас же отступили, зажгли встреченный на пути стог сена, прикололи ни за что ни про что мужика, бабу и двух ребят, семейство сызранского сапожника, отправившегося по ремеслу своему из одной станицы в другую, и перебрались вплавь через Урал. Значительный отряд казаков не успел еще собраться, но человек пять смелых наездников, зная хорошо тактику неприятелей своих и потому предвидя их действия, перебрались заблаговременно через реку и, ложась, прислушивались, чтобы подстеречь их переправу. Шум воды под ногами конскими действительно обнаружил невдалеке шайку, на так называемом броду, хотя отчасти надо было и тут переплыть русло; а загоревшийся стог сена, хотя и был от этого места верстах в двух, осветил несколько поверхность реки, и шайка встречена была ружейными выстрелами. Но сила преодолела, и казаки наши отступили, захватив, однако же, одного раненого киргиза; кроме того, первыми тремя выстрелами близ станицы был убит один киргиз, а другой также ранен и захвачен; таким образом, казаки добыли языка, что было для них очень важно, потому что теперь знали, какая именно была шайка эта, какого рода и племени и из каких аулов, а когда это известно, то уже всегда было более надежды отыскать виновных или заставить однородцев их за них поплатиться.

К утру собрался небольшой отряд в Сарайчик. В то время вообще не было строгой формы для казаков, а штаты, как называлась форменная перевязь с подсумком, надевались только во время внешних командировок. В то время уральцы ходили, по обыку, в алых и малиновых кафтанах, с откидными рукавами по синему поддевку, и в высокой малиновой шапке с перехватом; сабля была принадлежностью войсковых чиновников, а рядовичи довольствовались копьем, винтовкой с р'aжками и пистолями. В степных же походах, которые нередко делались, как в настоящем случае, спешно и по домашнему распоряжению, по поводу набега, — каждый садился на коня в домашней одежде своей: в простом синем кафтане, в хивинском полосатом халате, в чапане, в стеганке, поддевке или куртке, но всегда с добрым оружием и в черной высокой смушчатой шапке.

Отряд этот выступал уже с зарей: седла и необходимую поклажу погрузили на бударки — легкие лодочки; туда же сели и казаки, человека по три и по четыре, взяв лошадей за чембуры; через час кони были уже оседланы на противном берегу, и отряд подымался на кряж, потянулся змейкой по степи и долго еще виднелся издали черной полосой по желтоватому ковылу.

— Погоди ж вы, разбойники! — сказал один казак, попадая носком сапога в мочку пики своей. — Разве не даст Бог сойтись с вами, а то будете вы помнить Сарайчик!

— И чего их, собак, жалеют, прости Господи! — сказал другой. — Вот ведь которому дашь аман, он-то самый и наделает тебе больше всех хлопот; я говорю, что волк — так волк и есть, попался в руки, так бей его досуха, а прикормишь да отпустишь — так сам на свою голову кистень выковал. Я знаю, что это опять Китайка проказит; уж от него нам добра не видать. А кабы прошлую осень подняли его на копья, как был в руках, так бы с ним и не хлопотать. Так ли, Сидорыч, — продолжал он, обратившись к подъехавшему чернобородому смуглому казаку, очевидно персидского происхождения, почему он и прозывался Кизылбашевым, — так ли?

— Так, — отвечал тот, не подымая глаз и проворчав что-то про себя, а затем прибавил вслух: — Поднять-то на копья мало б кого надо; есть люди и тошней киргизца… — И отъехал в сторону.

— Вишь, хорасанская кровь! — сказал один из первых. — Гляди, ведь он все еще зубы точит на старого супротивника своего, на Пахолкина: аль опять они не поладили?

Объясним эту выходку. Кизылбашева отец был пленный персиянин, выходец из Хивы. Приписавшись к войску, крестившись и женившись там, он известен был в войске назойливым скрытным нравом своим и передал по наследству это свойство персидской крови старшему сыну. Семейство их жило довольно бедно, потому что рыболовство им как-то не давалось, а торговлей промышлять без истинника очень трудно. По этому поводу сын смолоду вынужден был идти на службу, на которую и тогда, как теперь, вызывались одни охотники, с уплатою им довольно значительных подможных денег; эти обстоятельства и отношения заставили Кизылбашева-сына оставаться холостым почти до тридцати лет; в эти годы только сделался он владетелем отцовского хозяйства и приобрел столько своего, что мог купить невесте сороку, [23] что в то время почиталось совершенною необходимостью и без чего ни один казак не мог подумать о сватовстве. О приданом же и тогда, как теперь, у уральских казаков никогда не бывало речи: тесть наделял дочь свою или зятя по своему усмотрению, и то несколько лет спустя после женитьбы, когда убеждался, что молодые хорошо и согласно живут.

23

Род богатой кички.

Задумав жениться, Кизылбашев стал заглядываться на Орину Мироновну, дочь урядника Красоточкина, и хоть ему в его годы и с его чернобородой рожей не совсем к лицу было любезничать, но он, по принятому обычаю, выходил к базкам, то есть к скотным дворам, встречать и провожать вместе с Ориной Мироновной стадо, а также хаживал зимой вслед за девками на синчик, то есть на молодой лед, скользить, играть и бегать. Если б Кизылбашев был вовсе не по нутру Красоточкину, то он бы сам проводил дочь к базкам и на синчик и сказал бы там тому, кто ухаживает за его дочерью: «Не прогневайся, брат, это не наша девка, чужая», но как ничего подобного не случилось, а Орина Мироновна хотя и называла поклонника своего в глаза заморской п'yцелкой (то есть чучелкой, потому что Орина Мироновна, как и все землячки ее, пришепетывала), хотя и не раз уграживала, что наденет ему подойник с молоком на голову, но либо пожалела молоцка, либо пожалела молодца, потому что угрозы не исполнила и, как Кизылбашеву казалось, бранила его и отбивалась от него только для забавы и приличия.