Ураган

— Нет, — сказала она и попыталась оттолкнуть Мида. Но, кажется, ее сопротивление только еще больше его распаляет, дубина чертова, донкихотова мельница, сучья кровь…

— Да, — сказал Мид и как бы в подтверждение своего «да» еще сильнее всеми десятью пальцами вцепился в ее плечи. Ногти вонзились в смуглое тело — оно принадлежит ему по праву мужчины, по праву сильного, по праву победителя.

— Ну, раз уж вы вошли сюда и я вам так нужна, — Сокоррито решила ошеломить его, — я согласна, если только у вас хватит денег заплатить столько, сколько я стою.

— Сколько хотите, — выдохнул Мид, глотая слюну. Дрожь била его, он, не отрываясь, глядел зелеными глазами в черные как уголь очи Сокоррито Крус.

— Тысячу долларов, — выговорила она с нервным смешком.

Теперь зеленые глаза Мида смотрели на нее по-другому: нет больше недоступной Дульсинеи Тобосской, есть просто вещь, ничтожная вещь, которая принадлежит ему, Миду. Он выпустил ее плечи, достал книжку, подписал чек. Затекшей онемевшей рукой Сокоррито взяла листок. Чек был на две тысячи долларов.

— Вы ошиблись, — сказала она и тоже проглотила слюну. Черными глазами она снова глянула в глаза Миду. — Вы написали две тысячи долларов.

Лестер поблагодарил ее за точность, разорвал чек, подписал и дал ей другой, на пять тысяч долларов. Он дал бы еще больше, только бы истоптать ее, истолочь, стереть в порошок, истерзать зубами ее плоть, как мельничные жернова терзают сочную плоть бананов, распластать ее, раздавить своим мускулистым телом, грудью, животом, коленями, пальцами, всем своим существом, всем, что ты есть для нее — пустое место, никто, мужчина, заплативший пять тысяч долларов.

И ничего не случилось. Большими шагами Мид вышел из комнаты. Жажда мести оказалась сильнее безумной страсти к этой женщине. Заплатить унижением за унижение, пренебречь ею именно тогда, когда она согласилась отдаться за деньги, вот месть за все случившееся в таможне: жадными глазами глядел он на свою мельницу и… «Будь проклят тот, кому вздумалось везти сюда эту пакость», — прощебетала она.

— Эй, вы! — Сокоррито босая выскочила в коридор следом за Мидом. — Возьмите свои деньги! — Она не могла догнать его и крикнула в ярости. — Я изорву к чертям ваш чек! Не смейте надо мной издеваться!

Появился Ниньо де Гойя, пытался отнять у нее чек, но не успел, клочки полетели на пол…

— Для него, гада, это, может, и деньги, а для меня — просто конфетти…

XIII

Донья Роселия все глаза себе выплакала. Она рыдала днем и ночью с тех пор, как Аделаидо, расправив скрюченные ревматизмом члены, яростно набросился на своего сына Лино Лусеро и выгнал парня из дому, — только благодаря тому, что она вступилась за Лино, валяясь в ногах у мужа, Аделаидо не нанес ран лезвием мачете, а ограничился ударами обуха.

Донья Роселия взывала к святой троице, святому Харлампию и апостолу Фаддею, глотая пыль, которую поднимали боровшиеся, и лишь когда Лино, бледный, дрожащий, скрылся за холмами и банановыми рощами, она дала волю слезам, которые сдерживала изо всех сил, чтобы еще больше не рассердить мужа, а он рухнул на стул, обливаясь потом.

Донья Роселия почтительно дала ему напиться и примостилась на корточках рядом. «Семирамида» без детей была для нее теперь как чужой дом, потому что — одно к одному — Хуанчо арестовали за участие в бунте, хотя по этому поводу старик и не расстраивался. Окажись мальчишка вором, тогда родителям только могилу себе рыть. Но в защиту своих прав можно и отсидеть, доказать, что ты мужчина. Вот оно как. Деды молчали. Они, отцы, молчали. Но третьему поколению поручено говорить за всех: за живых и за мертвых.

Сарахобальда, к которой затем поспешила донья Роселия, осталась безмятежной, как земля под их ногами, когда кума рассказала ей, что… она не решалась выговорить… что… сжимала в кулаке платок, мокрый от слез и пота… что… утирала платком лоб и глаза… что…

Сарахобальда знала, в чем дело, и пришла ей на помощь:

— Он связался с морской чертовкой…

— Да, вот до чего мой сынок докатился! А уж жена у него какая славная, черная страдалица! Раз уж всем мужикам положено беситься, я всегда молила бога, чтобы Лино не бросил мать своих детей — бедные ребятишки! Ведь эту женщину-рыбу никто не видел.

— Никто, кума…

— Ну а он, стало быть, видит: вспомните, что в детстве он был лунатиком. С божьей помощью вы его вылечили, а то ведь он ходил спящий — с открытыми глазами, но спящий… Какого страху на нас нагонял… А может, мы тогда плохо сделали, что налили ему воды под кровать — пусть-де спустит ноги на пол и проснется от холода. Теперь он во сне не бродит, но, Сарахобальда, этот парень не в себе.

— А про Хуанчо что слыхать?

— Мистер Мид поехал в столицу вызволить изтюрьмы его и Бастиансито. Бастиансито ведь тожезабрали. День ото дня хуже, Сарахобальда, на старости лет теряешь последнее. Но больше всего у меня за Лино сердце болит. Арестованных можно выгородить. А вот с Лино как быть? Если бы вы посоветовались с колдуном…

— Рито Перрах куда-то запропастился, не видать его. Но насчет Лино… Лино — мой крестник…

— Да, ваш крестник, вы нам оказали честь…

— С ним что-то вроде ереси…

— А это что такое, кума?

— Ересь?

Сарахобальда умолкла, затрудняясь объяснить слово.

— Ладно, не важно… Присядем-ка, кума.

— Верно, присядем. Я так разволновалась, что гостью стоя принимаю.

— Голова кругом идет. Да еще вот вы сказали «ересь»… Раньше еретиков-то жгли.

— Коли ересь, это бы еще не беда — натереть освященным маслом, все и пройдет. Господи, сними с него напасть, отгони видения!

— Да, кума, бедняжка совсем высох.

— Пойду на розыски Рито Перраха. Я ворожила на семи зернышках неочищенного риса — раздавила их на камнях и засунула на ночь в нос, чтобы набухли. И пока не пропел петух, я — чих, чих — высморкалась в костер из шишек синей сосны.

— Синей сосны, кума?

— Да, синяя сосна растет высоко в горах и похожа на ползущую змею. У меня в очаге еще тлели угольки.

— Но как же с Рито Перрахом?

— Да, Рито Перрах может дать хороший совет^[26]. Мудрец он, умеет так повернуться, что каждая из четырех сторон его тела глядит на одну из четырех частей света; орлиные глаза буравят и разгоняют тьму; зубы от заклинаний стали у него белей, чем парусина навеса; пальцы — длинные, как стручки кассии, а ногти — цвета жареных бананов^[27].

Лино Лусеро прислушивался к шумам леса. На дне глубоких оврагов журчала вода; на песок легли тяжелые тени — не обычные, бесплотные, а жесткие, ранящие каждой темной песчинкой. Наконец, устав слушать и смотреть, не разглядев ничего во мраке, он застыл на месте, держа ладонь у рта — слюна была солено-сладкой, — у рта, похожего на ранку в зеленой мякоти бананового ствола.

Раз угрозы бессильны, он просто-напросто ее задушит, не внимая стонам этого зверя с телом из бананов, мха и тьмы, тьмы, источающей пот и воду.