Уроборос. Проклятие Поперечника

– Вот! Не зря я всё-таки делаю записи – всегда могут пригодиться – на память надейся, а в блокнот всё записывай… Вы перечислили много языческих богов и духов, имена, краткие характеристики: из всех я отметил для себя одну богиню, с которой, скорее всего, можно будет договориться. Её зовут Мокошь – богиня торговли в древней Тартарии, наподобие древнеримского Меркурия, распоряжается собранным урожаем и его продажей, управляет человеческими судьбами, слово мокошь по-старотартарски означает – полный кошель – это же замечательно! Обратитесь к ней, помолитесь, попросите помочь в решении нашей маленькой проблемки, а уж мы в долгу не останемся – битком набьём её кошель деньгами, в которых у нас нет ограничения, и вам, дорогой Радомир, с того польза будет огромная – ведь кошель Мокоши, по сути, это ваш кошель – вы же будете им распоряжаться: сможете обновить идолов на капище, провести туда через лес асфальтированную дорогу, электричество, газ, построить современное святилище, большой дом со всеми удобствами для жрецов и гостиницу для молящихся. Как вам такой вариант? Согласны на такое условие?

Опять Водов увидел, как Дорогин лукаво ему подмигнул и очень коротко, почти незаметно, улыбнулся, после чего сел в своё огромное кресло обтянутое неокрашенной телячьей кожей, от которого за версту пахло этой самой кожей, – таково было требование президента: входя в зал, он всегда принюхивался, – и если издалека не чувствовал запаха своего кресла, то делал замечание, поэтому кресло обязательно один раз в месяц меняли, всего их существовало три абсолютно одинаковых, два основных и одно запасное, – кресло с подсохшей кожей и ослабевшим запахом убирали, на его место ставили новое свежеобтянутое, эксперименты с подменой сорта кожи или ароматизаторами, идентичными натуральному, проводить было некому, – кожа подходила только телячья, президент её гладил, словно живого телёнка, который в этом кресле продолжил своё существование, – не просто ходил-бродил бессмысленно в полях, жуя траву, а служил государству, подпирая зад президента. Водов с трудом сдержал себя, чтобы не одарить своего начальника аплодисментами: высший пилотаж! – не зря этот человек из миллионов и миллионов стал главой Великой Тартарии – не было ещё ситуации, которую бы он не обратил в свою пользу, – вот и волхва-зазнайку в два счёта поставил на место, так опутал его своей паутиной и отравил словесами, что тот, находясь в ступоре, двигал только глазами, ярко демонстрирующими отчаянную работу мозга, пытающегося найти достойный выход из ситуации для своего хозяина; Водову даже жалко того стало, да и себя, и своего времени, – дел невпроворот, – наверняка можно было уйти сейчас, а вернуться завтра, – может, к тому времени волхв разморозится, вновь обретёт способность двигаться и говорить и, наконец, примет решение, но Водов недооценил жреца, по телу которого пробежала мелкая судорога, – так кожа лошади вздрагивает, отгоняя насекомых, – наверняка, у лошади научился, – это ему помогло, волхв расправил плечи и заговорил громко на непонятном языке. Было ясно, что это не тарабарщина, не пустой набор выдуманных слов, единственная цель которых – произвести впечатление, – в их звучании чувствовалась стройность и гармония, выработанная речевым аппаратом многих поколений, передаваемая из уст в уста, – но ни Дорогин, ни Водов не могли определить, что это за язык или, хотя бы, к какой языковой группе он относится. Долго говорил Радомир – Дорогин и Водов, не понимая слов, просто с большим удовольствием слушали красивую музыку его голоса, так что когда он вдруг, без паузы, перешёл на современный тартарский, не сразу это поняли и, продолжая воспринимать его голос, как музыку, многое пропустили, но когда он умолк, не потребовали повторения – и без того было ясно, что волхв принял условие, сначала обратился на свой страх и риск к Мокоши, не имея на то её дозволения, а потом объяснил, насколько рискованным было это действие, ведь богиня торговли древних тартар, управляющая, к тому же, людскими судьбами, могла разгневаться, так что мало никому не показалось бы – ни ему, ни тем, за кого он ходатайствовал, – но, кажется, она выслушала его обращение к ней без гнева, – лишь потому, что это сулило большую выгоду для всего тартарского язычества; ответить – ничего не ответила, обещать – ничего не обещала. Надо понимать, что Мокошь, как и всех остальных богов и духов, подкупить и запугать ничем невозможно, ни деньгами, ни репрессиями, единственное, что им по-настоящему нужно от человека – это искренняя любовь по отношению к ним и беспрекословная вера в них, – только в этом случае они готовы помогать своим приверженцам и вредить их недругам, так что на особую поддержку со стороны Мокоши надеяться пока рано, – сперва необходимо заслужить её доверие, продемонстрировать своё желание встать, так сказать, под её крыло и под крылья всех остальных богов, сделать первые шаги в правильном направлении: пожертвовать значительную сумму из государственного бюджета на восстановление имиджа, престижа тартарского язычества, выделить хотя бы минутку эфирного времени на телевидении для того, чтобы Радомир смог начать обращаться к душе народа, глубоко изуродованной и поруганной чужеродной религией, что требовало большого внимания, осторожности и времени – от слова к слову, от минуты к минуте, глядишь, постепенно исцелится народ и вернётся к родноверию – теперь уже навсегда. Президент Тартарии возражений против этого не имел, поэтому доверил обсуждение всех деталей предстоящей баталии между главами православия и язычества своему помощнику, а также – решение вопроса финансовой и информационной поддержки родноверия, – ничего Дорогин не умел так хорошо делать, как вовремя делегировать полномочия, договариваться, ставить задачи, назначать исполнителей, а самому уходить в сторону, после чего – вовремя возвращаться, чтобы проконтролировать исполнение. Так что, оставив Водова за главного, он с чувством глубокого удовлетворения и душевного покоя, уверенный в справедливости принятого решения свести православие и язычество в финальной битве, и увидеть собственными глазами исторический момент – победу одного и поражение другого, в сопровождении нескольких телохранителей, которые ждали его на выходе из зала, направился к лифтам, чтобы спуститься в подземный город с Паноптикумом.

Глава 3

Лангобард

Курт подошёл вплотную к письменному столу, за которым сидел я, просматривая записанное с его слов: ни разу моя рука не сбилась и не отстала от его рассказа, и шариковая ручка не подвела; теперь мне предстояло разобрать свои каракули, отредактировать и аккуратно переписать в чистовую тетрадь.

– Джон Лауд, Джордж Паркер, Ласло Биро и, наконец, Марсель Бик… – перечислил Курт какие-то имена, стоя надо мной.

К чему это он? Не просто же для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать свою эрудицию.

– Что за имена вы насыпали, как будто это овощи, из которых собираетесь приготовить ужин? – спросил я.

– Банка на вашем письменном столе заполнена шариковыми ручками разных конструкций… Поэтому я решил, что вы являетесь приверженцем именно этого продукта цивилизации… А раз так, то – перечислил основные имена изобретателей, благодаря которым это устройство появилось на свет… Перьевых ручек, которыми человечество пользовалось до изобретения шариковых, у вас нет… Так же нет и более современных средств набора и распечатки текста… Вряд ли кто-то насильно лишил вас возможности ими пользоваться… Ведь практически все свидетели, которых я знаю, её не лишены… А ваша соседка Петра так вообще продвинута в этом смысле настолько, что просто диву даешься…

Курт не ошибся. Не просто так на моем письменном столе стояла банка, полная шариковых ручек – это был мой сознательный выбор. Помнится, когда-то давным-давно, почти на самом дне памяти, под нагромождением дней, похожих друг на друга, как две капли воды, я вышел, кажется, из Реки, но полной уверенности нет – может быть, я изначально, всегда, сидел на берегу этой Реки, мокрый до нитки, обнимая колени, пытаясь согреться и понять, кто я и где. Но сколько я ни метался по кажущейся бескрайней пустыне памяти, не мог найти ничего, что помогло бы понять, что со мной происходит: в голове сплошной песок, который слежался и почти превратился в камень. А ветер, крутящийся повсюду в виде маленьких волчков и поднимающий мелкую пыль, тщетно пытался вдохнуть в неё жизнь и предать ей хоть какую-то форму, которой она лишилась неизвестно когда и где. Кем или чем она был когда-то – теперь никак не понять, поднятая с поверхности ветром, она просыпалась сквозь него обратно на землю, чтобы вновь стать самим собой – то есть тем, что когда-то было кем-то или чем-то, но совершенно об этом забыло. Я метался по пустыне, пока были силы, преследовал заполненный пылью волчок, хватал его руками, но ничего не мог поймать, он растворялся в воздухе как призрак – я отряхивал ладони от праха и бросался следом за другим волчком, потому что мне чудилось, что внутри него есть что-то плотное, за что я могу ухватиться и вспомнить хоть что-то.

В конце концов у меня не осталось сил и на это: я перестал содрогаться всем телом от холода, только продолжал смотреть, не моргая, прямо перед собой – на медленное и грандиозное течение Реки, на вздымающуюся из неё стену Темноты. Сами понятия Реки и Темноты не осознавались мною, как нечто новое и незнакомое – я понимал, что они такие же древние, как весь мир, который меня окружает, но они почему-то не имели никакого отношения к моей памяти, не было в ней ничего связанного с ними. Я совершенно запутался, думая об этом: получалось одно из двух – или я вышел из этого древнего мира, в котором сами по себе существуют понятия Реки и Темноты, или это он вышел из меня вместе со своими понятиями, – поэтому моя память чиста, всё что в ней существовало со временем превратилось в песок и прах, взметаемый волчками. Никто её не стирал, не вмешивался в естественный ход истории – просто всё, однажды выросшее, построенное, вздыбленное, поднятое, стремилось упасть, вернуться в прежнее состояние, погрузиться в вечный покой. Горы становились холмами, холмы – равниной, равнина – пустыней. Высокие красивые здания – жуткими развалинами, развалины – свалкой, свалка – пустырем.

Небо было тяжелым и серым – оно словно вытекало из Темноты, помятое и всё в лохмотьях. Из него сыпалась мелкая труха снега. Река и берег поглощали эту труху, питались ею – толстели и набухали, так что казалось – того и гляди – лопнут. Наверное, я так бы и остался сидеть на берегу, замерз бы, окоченел, сердце остановилось бы – и потом, через много веков, меня совершенно нельзя было бы отличить от песка, на котором я сидел. Но тут вдруг потеплело, что-то тяжелое и пушистое легло мне на плечи, укутало. Человек встал между мною и Рекой, загородил собой почти всю Темноту. Это был Лангобард, но тогда я ещё не знал, что его так зовут и что значит это имя или слово. Он был высоким, каким-то кряжистым – словно под одеждой не мышцы и кости, а мощные корни и ветки. С карими глазами, такими яркими и большими, что, наверняка, – загороди их чем-нибудь, они не сразу пропадут из поля зрения. С высокими скулами, похожими на кочки, заросшие длинной травой – это борода цвета земли, высохшей на солнце, спускалась до самого пояса. На голове огромная меховая шапка.

Он помог мне подняться, подставил плечо, и, сильно наклонившись, чтобы мне было удобнее держаться, потому что был выше меня ростом, куда-то повёл. Под его тёмно-коричневой шубой – может, медвежьей – я ощутил деревянное плечо, но тогда это не показалось мне странным – я вообще не помнил, что значит быть живым. Сам я тоже тонул в мохнатой шубе светло-серого цвета – волчьей, наверное, путаясь застывшими ногами в её полах, волочащихся по земле.

Мы вступили в Лес, и шуршание падающей с пасмурного неба снежной трухи заглушило нашу поступь. Пока мы шли через этот Лес, я пытался понять природу шуршания – на что-то оно было похоже – уж не на шуршание ли ладоней, трущихся друг о друга и поднесенных близко к уху? То, что мелкие крупинки снега падают на ковер из опавшей и высохшей листвы, и поэтому Лес наполнен таким звуком – мне не могло прийти в голову. Проще было найти то, на что это похоже – получается, под ногами лежали миллионы трущихся друг о друга ладоней. Я даже пытался их углядеть там, но ничего не видел, кроме сухой листвы и белой нетающей крупы.

Потом мы вышли на Дорогу, и я впервые увидел её – она тянулась вправо и влево насколько хватало глаз – и не было ни единого признака, что она может где-то заканчиваться. Дорога сразу так поразила меня и настолько захватила, что на какое-то время полностью вытеснила собой из моей головы всё: и Темноту, и Реку, и Лес, и незнакомца, спасшего меня от холода. Я встал как вкопанный, и даже огромная деревянная рука Лангобарда не могла сдвинуть меня с места – мой взгляд скользил по камням, плотно подогнанным друг к другу. Среди них нельзя было найти и двух одинаковых: я сравнивал – размер, контур, выпуклость, щербинка. Эти камни, тщательно подогнанные и уложенные, были как лица людей – все разные. Их родила природа миллионы лет назад – потоки вод и ветер обточили их, сделали гладкой поверхность. Потом люди притащили их сюда, обтесали, подогнали, утрамбовали – умостили ими себе путь, чтобы удобно было по ним шагать в любую погоду. Но самое главное – чтобы всем было ясно, – это Дорога, и суть её – показывать, что она откуда-то и куда-то идёт. Дорога не была прямой как стрела – она извивалась, повторяя ландшафт, за нею до Леса тянулось поле с поникшей травой, как будто это огромная лысеющая голова великана – сквозь редкие волосы просвечивала белая кожа – там потихоньку укладывалась и накапливалась снежная труха. Далеко за Лесом небо слепило глаза – просто узкая полоска, разрывающая осеннюю непогоду, пасмурную хмарь – но такая яркая и светлая, что на неё почти невозможно было смотреть. Казалось, там, за лесом, творится что-то волшебное.

Никакой транспорт не ехал по Дороге, никакой человек не шёл – кругом было пустынно, лишь мы с незнакомцем стояли на обочине. Я впитывал всё мгновенно, словно моя память – пористая губка с маленькими пустыми порами-ячейками – кто-то когда-то сжал её в руке, выдавил из неё, как воду, всё, что в ней находилось, а потом отпустил – она расправилась, поначалу ничего не впитав, кроме пустоты, но постепенно, соприкасаясь с тем, что её окружало, начала заполняться – Темнотой, Рекой, Берегом, Землёй, Лесом, Человеком, Дорогой и всем остальным, что становилось ей доступно. Проникая в моё сознание, все эти вещи занимали в нём свои места, обретали утерянные названия и смысл. Я быстро впитывал образы этого мира, принимал их и не требовал объяснения. Ужасно хотелось видеть и осознавать ещё и ещё – это была какая-то страшная жажда. Казалось, если я всё время не буду видеть или слышать что-то новое, то непременно умру, мучительно и безвозвратно.

Незнакомец почувствовал и понял моё беспокойство – он заговорил обильно и плотно, почти не делая пауз. Слова, гонимые трубным голосом, одно за другим выскакивали из его рта, как маленькие невидимые, но шумные зверьки и сразу бросались врассыпную. Часть из них поглощала моя губка – не верилось даже, что человек может так непрерывно говорить, словно совсем не думая над тем, что сказать, как будто читая с листа.

Потом до меня дошло, что он специально сыпет первые попавшиеся слова, заполняя ими паузы, во время которых думает, о чём говорить дальше. Например, он говорил: "Темнота похожа на стену, совершенно прямую. У неё есть граница в отличие от обычной темноты, которая приходит вместе с ночью или когда закрываешь глаза. У обычной темноты границы размыты, даже если ты погружен в неё полностью. У темноты, которая стоит стеной, нет ничего размытого. Воздух, твердыня, мякоть, рука. Темнота выходит из реки, вздымается в небо и разрезает его. Может показаться, что это и не река вовсе, а море, ведь темнота не прозрачна. Но это не так – в отличие от темноты, река петляет. Если пойти по дороге в любую сторону, то вскоре в этом можно убедиться. Стена темноты выходит на берег, проходит по полю – это река делает поворот. Стена темноты входит в воду – это река делает обратный поворот. Потом дорога упирается в каменный мост с арками, проходит по нему – река несет свои воды под мостом. Можно остановиться, посмотреть вниз и понять, что дна не видно. Вода, река, мост, берег, песок, рыбы. В реке нет ни одной рыбы – река не для этого. Это вообще не река, то есть она больше чем река – из неё вытекают все реки мира, и рыбы в ней есть, но где-то очень далеко и глубоко".