Уроки украинского. От Майдана до Востока

— Такие люди, как ты, хороши на войне. Но потом от них принято избавляться, — говорю я.

— Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти, — произносит он, садясь в машину.

— Мавр уйдет?

— Если мавр поймет, что война закончилась, то он уйдет с удовольствием.

Школа ненависти. Школа любви

Учебный год в Донецке начался 1 октября, с месячным опозданием. Первоклашки пошли в школу под звуки праздничных песен, залпов реактивных установок «Град», в атмосфере ежедневной трагедии. Украинские военные, удерживая линию фронта в аэропорту, обстреливают миллионный город, подчас даже не осознавая, что там есть дети. Но это странное «перемирие» все же необходимо всем. Не потому, что ненависти меньше, — ненависти очень много, но потому, что стороны получили время передохнуть и увидеть, что по ту сторону фронта тоже люди, причем очень похожие. Корреспондент «РР» увидела под бомбежками последней недели не только ненависть, но и любовь и сострадание по обе стороны баррикады.

— Шо это? — Рука в кожаной перчатке с обрезанными пальцами, протянутая в салон машины через окошко, дергается. — Я вас спрашиваю, шо это такое?!

— Это паспорт.

В окошко заглядывает смуглое мужское лицо с темными, близко посаженными глазами.

— Я вижу, шо паспорт. Я вас спрашиваю, шо на нем написано.

— На нем написано: «Российская Федерация».

— Я вижу, шо на нем написано, я вас спрашиваю, шо вы тут делаете с паспортом Российский Федерации? Вы шо, попутали что-то — ехать сюда с таким паспортом?

— Вы не знаете, что вы оккупанты? — снова наклоняется к окошку. Темные глаза бегают по салону. Сдержанный смех. — Куда вы едете?

— В Донецк.

— Вы пытались проехать на территорию врага! Быстро вышли из машины.

На блокпосту близ населенного пункта Покровское, расположенного между Днепропетровском и Донецком, в быстро темнеющем вечернем небе развевается черно-красный флаг «Правого сектора». Багажник машины уже открыт. Руки в кожаных перчатках расстегивают сумку, рюкзак, перебирают вещи. Вынимают из сумки планшет и удостоверение журналиста.

— Это пресса! Российская пресса! — вояка радостно хохочет. — Не, девушка, ну вы попутали! Это ж надо было так попутать. Зовите Бабая!

Белеет проезжающий мимо микроавтобус. Его быстро пропускают и сразу же возвращаются к открытому багажнику машины, вытаскивают из сумок вещь за вещью и бросают их на землю.

— Не, ребята, смотрите! — кричит один, долговязый, с красной шеей и бледным лицом. — Шо это? — он тычет мне в лицо зеленым предметом обтекаемой формы. — Шо это, а?

— Вам видней, — отвечаю я. — Вы ведь это в мою сумку положили.

— Ну все… — тяжело дышит он, говорит сквозь сжатые зубы, распаляя себя, — ну все… Лимонка, у нее лимонка! Это ж надо — она сюда с лимонкой едет.

Двое выводят из темноты водителя, толкая его в спину. Ставят напротив машины лицом к багажнику. Он идет, слегка подволакивая ноги. Долговязый направляет на него автомат. Группа отступает, образуя полукруг. Смуглолицый хватает меня за руку и поворачивает к водителю спиной.

— Вам, девушка, лучше этого не видеть, — говорит мне в ухо.

Щелкает затвор. Я выдергиваю руку. Приблизившись к долговязому, осторожно беру его за локоть. Пахнет алкоголем.

— Людей убивать — плохо, — говорю ему. Поворачиваюсь к группе. Они смеются. — Он просто водитель. Не убивайте его.

— Тихо, тихо, — приближается ко мне смуглолицый. — Отойдите от него. Мы ничего не сделаем. Не бойтесь, говорим же, мы ему ничего не сделаем. Отойдите. Вот сюда. Так, — уводит меня. — Встаньте сюда. Холодно? Принести вам куртку? Мы не звери. Не бойтесь.

— А я боюсь, — поворачиваюсь к нему. — Я боюсь, что вы сейчас убьете водителя, и все, что рассказывают о вас, окажется правдой.

— Бабай идет! — предупреждает смуглый.

Появляется крепкий старик с густой седой бородой и колючими глазами. Окидывает меня взглядом с головы до ног.

— Российский журналист, — произносит он. — Я бы вас завтра с собой взял, но вы же правду никогда не напишете. Что с вами делать? Сейчас будем вызывать СБУ, пусть они с вами разбираются.

Он отходит и куда-то звонит. Мужчины снова окружают меня. Смуглый, сунув в руку пластиковый стаканчик чая, приказывает: «Пей!»

— Так, — возвращается дед. — Этого в отстойник, а ее…

— А она будет с нами чай пить, — смуглый приобнимает меня и смеется.

— Я хочу в туалет, — отодвигаюсь от него. — Отведите меня в туалет.

— Только ты пойдешь туда без телефона, — снова придвигается ко мне смуглый.

Забрав у меня телефон, он берет меня за руку, уводит с трассы, и мы идем по мягкой земле.

— Я тебе поверил, — произносит смуглый. — Но вы же всегда врете. Ни одному вашему слову верить нельзя. Ты врала мне. Ты не сказала, что ты журналист.

— Но я и не говорила, что я не журналист. Просто вы меня не спросили, кто я.

— Ты слышала! — он дергает меня за руку. — Ты все слышала! Я тебе даже чай предлагал! Я к тебе с самого начала по-человечески отнесся. Но к вам, россиянам, по-человечески относиться нельзя.

Когда я выхожу из туалета, он бережно передает мне стаканчик и снова крепко цепляет меня за руку. Возвращаемся на трассу. Подходит дед. Внимательно смотрит в глаза, протягивая паспорт.

— Уезжайте. Вы свободы.

— Почему?

— Мы так решили. Но вы же все равно будете думать, что мы звери. А будете сейчас задавать лишние вопросы, передумаем.

Мы с водителем собираем вещи с земли, засовываем их как попало в багажник. Садимся в машину. С моей стороны в окошко снова заглядывает смуглый.

— Если ты помнишь, я тебе даже поесть предложил! — говорит он и машет обрезанной перчаткой на прощание.

* * *

Придорожное кафе в нескольких километрах от Славянска. За столиком, покрытым синтетической скатертью, сидит один из представителей штаба АТО. Это мужчина в возрасте, с широкими плечами, говорит по-русски.

— Я вас предупреждал, что на дорогах много отморозков, — начинает он. — Они нам не подчиняются. Я не оправдываю быдло с автоматом. Запомните это: не оправдываю. Но у нас одномоментно полыхнула чуть ли не треть страны. И эти добровольческие батальоны, с которыми мы никак не стыкуемся, сыграли свою роль — стали спасением до того момента, пока украинская армия наконец не проснулась.

А перемирие нам было нужно. Мы ожидаем, что оно продлится всю зиму. Зима — это очень тяжелые условия ведения войны как для одной, так и для другой стороны. Это болезни личного состава, проблемы с техникой и куча дополнительных трудностей. Так что без перемирия к зиме военные действия все равно сбавили бы темп и потихоньку затихли. Сепара… — он осекается. — Хорошо, скажу по-вашему: ополченцы, скорее всего, будут уходить из леса в города и населенные пункты. Опадут листья, пространство будет просматриваться, и у них окажется меньше путей подхода к нашим позициям, а у нас — к их позициям. Зима станет передышкой для всех нас. Мы переформатируемся и перегруппируемся.