Уроки зависти

Значит, он появился в Берггартене с бригадой новых рабочих, которых она встретила по дороге.

Странным было его появление, но еще более странным было то, что оно казалось ей совершенно естественным. Весь он был естественен, как воздух; может, это самое главное в нем и было. А может, что-то еще; она не знала.

– А… что ты свистел? – спросила Люба.

Что ж это ее сегодня на дурацкие вопросы тянет! Наверное, слишком быстро ударил в голову свежий горный воздух.

Саня не удивился этому ее дурацкому вопросу так же, как предыдущему.

– Казачью песню, – сказал он.

– Ну да! – хмыкнула Люба.

– А что такого особенного? – пожал плечами он.

Объяснять, что ее биологический отец происходил из казаков, Люба не стала. Но узнать, что у этих казаков за песни, ей было интересно.

– А можешь еще посвистеть? – спросила она.

– Могу. – Он снова улыбнулся. – Даже спеть могу.

Она вспомнила, как он пел вместе с Сашкой в тот день, когда ездили в Шахматово, как вырывались их голоса в открытые окна машины, пронизывали воздух, сливались с голосами птиц, перелетающих над стежками-дорожками.

– Спой, – сказала Люба.

Спеть-то она его попросила, но той минуты, в которую зазвучал его голос, уловить не смогла. Его голос как будто был всегда, и просто она вдруг стала его слышать, и не слышать даже, а чувствовать.

Он был как воздух, его голос над водою, и вместе с ним, вместе со словами, которые были так просты, что явились на свет, наверное, вместе с горным этим ручьем, а может, и еще раньше, входило в Любину душу что-то такое, чего никогда она прежде не знала, даже не подозревала, что это существует на свете, но, так неожиданно узнав теперь, не хотела уже, не могла уже с этим расстаться:

Ветер занавесочкуТихонько шевелит,А милый под окошечкомС другою говорит.Времечко – час двенадцатый.Разлука нам дана.Все люди спят, спокойно спят,Лишь я не сплю одна…

Все было в его голосе пронзительно, единственно, все сливалось с чистыми осенними токами, которыми был пронизан горный воздух, и улетало в пространство, где не было ни зависти, ни ненависти, ни пустоты.

И оттого, что пространство это было не где-то далеко, а здесь, в его голосе, и уже не в голосе даже только, а прямо у нее груди, – Люба заплакала.

Это как-то само собою вышло, она совсем не собиралась плакать, никогда она не плакала из-за песен, а на людях не плакала вообще ни от чего… Нет, однажды плакала при совсем постороннем человеке, но не хотела она сейчас об этом думать, не могла сейчас… Сейчас слезы лились и лились, и вместе со слезами выливалось из ее сердца все, что язвило его, выжигало, опустошало.

– Люба!

Сквозь туман своих слез она едва различала выражение Саниного лица. Но его взгляд она видела ясно – он пронизывал слезный туман насквозь.

– Ты почему плачешь? – спросил Саня с тревогой.

– Просто… Не обращай… вни… – всхлипнула она.

И тут же разрыдалась так, что даже шум ручья перестала слышать, да и все перестала слышать.

– Что ты, Люблюха, ну что? Вот дурак, ты же после такого… А я тебя разбередил!

Это она услышала у самых своих губ. Саня прижал ее к себе так тесно, что слезы ее текли теперь по его лицу. Она не думала, что такое возможно, но мало ли о чем она никогда не думала прежде! Теперь она видела это воочию.

Его глаза были прямо перед ее глазами, но вдруг приблизились еще, еще, и губы его приблизились тоже – и поцелуй коснулся ее губ с нежностью такой бесконечной, что она захлебнулась ею.

Нет, не захлебнулась – поцелуй все длился и длился, а она дышала, и жила, и жизни в ней с каждым мгновением его поцелуя становилось больше, как больше становится воды в реке, когда вливается в нее ливень.

Люба не заметила, когда закончился этот поцелуй. Да он и не закончился, а остался в ней, как казачья песня, которая тоже не началась и не закончилась, Саней пропетая.

Может быть, Люба не думала обо всем этом так отчетливо. Даже наверняка не думала. Она ни о чем связном не могла сейчас думать, потому что прижалась ухом к Саниной груди и слушала его дыхание. Оно было прерывистым.

– Люба… – услышала она оттуда, из глубины его груди, из его дыхания. – Что ж такое, а?

Он был удивлен и, кажется, даже растерян. Она вспомнила, как ни тени растерянности не слышалось в его голосе и какими были все его движения, когда он отнял у нее штуцер в последнюю секунду перед выстрелом. Хотя тогда ведь что угодно могло быть – вдруг бы она развернулась да выстрелила в него в упор, вдруг бы штуцер выстрелил сам? Но в то мгновение очевидной опасности он, похоже, об опасности не думал.

А сейчас растерялся.

Она подняла голову и поцеловала его снова, теперь уже сама. И теперь она не закрывала глаз, а смотрела ему в глаза, и на то, как волосы перечерчивают его лоб русыми стрелками, и на тонкий изгиб темных бровей смотрела тоже.

Она чувствовала, что ему в эту минуту так же хорошо, как и ей. Да, ей было просто и хорошо, и оттого, что чувство ее было таким ясным, она засмеялась.

– Ну вот! – Саня чуть отстранился и посмотрел на Любу. – Наконец-то плакать перестала.

Он осторожно развел руки; объятие его разомкнулось. Это было страшно жалко! Но счастье осталось у нее внутри, от объятий оно уже не зависело. В нем не было ничего телесного, в ее счастье; даже странно.

Нет, правда это было странно, потому что смятение совсем покинуло ее, и, глядя на Саню, она уже могла осознавать, что он не дух бесплотный, не мелодический звук, а мужчина молодой и для всякой нормальной женщины привлекательный.

Все в нем притягивало взгляд – и ум, такой ясный в его глазах, и высокий лоб, перечеркнутый русыми стрелками, от одного вида которых весь ее ум-разум, наоборот, вылетал из головы…

Люба протянула руку и провела пальцем по этим тонким стрелкам. Они были жесткие, как трава на осеннем склоне.

Это казалось ей таким важным, так волновало ее, что она хотела даже сказать ему об этом. Но не успела.

– Лю-уба!

Она вздрогнула, отшатнулась, обернулась.

Бернхард махал ей рукой сверху, с горы. Другой рукой он держал за руль велосипед. Откуда он здесь взялся посередине рабочего дня? Не велоспед, а Бернхард, должен ведь быть в клинике.

– Иди, – сказал Саня. – Холодно, ты одета легко.