Урсула Мируэ

— И?..

— И я спряталась, и мне было стыдно, но очень приятно, хотя я и не могла бы объяснить, почему я стыжусь своего счастья. Это чувство, вспыхнувшее в моей душе и преисполнившее ее какого-то непонятного могущества, посещало меня каждый раз, когда я видела юное лицо господина Савиньена. Я очень сильно волновалась, но мне было так приятно. По дороге в церковь я не смогла удержаться и взглянула на господина Савиньена: он вел под руку свою мать; его походка, костюм — все, вплоть до стука его сапог по мостовой, казалось мне таким красивым. Любой пустяк, к примеру рука в тонкой перчатке, просто завораживал меня. Но я собралась с силами и во время обедни совсем не думала о господине Савиньене. А когда служба кончилась, я немного задержалась в церкви, чтобы госпожа де Портандюэр успела выйти, и шла домой позади них. Не могу вам даже передать, как занимали меня все эти мелкие уловки. А когда я вошла к нам во двор и обернулась, чтобы закрыть калитку...

— А тетушка Буживаль? — спросил доктор.

— О, я отослала ее на кухню, — простодушно ответила Урсула. — И само собой вышло так, что я увидела господина Савиньена — он стоял и смотрел на меня. О, крестный, я почувствовала такую гордость, когда заметила в его глазах удивление и восхищение, что сделала бы все что угодно, лишь бы доставить ему случай смотреть на меня. Мне показалось, что теперь главное для меня — стараться ему понравиться. Его взгляд — самая сладостная награда за все мои добрые дела. С тех пор я невольно все время думаю о нем. Вечером господин Савиньен уехал, больше я его не видела, и улица Буржуа опустела для меня — сам того не зная, он как будто увез с собой мое сердце,

— И все? — спросил доктор.

— Все, — отвечала Урсула со вздохом, в котором сожаление о том, что ей больше не о чем рассказать, смешалось с нынешним горем.

— Дорогая моя девочка, — сказал доктор, усаживая Урсулу к себе на колени, — ты становишься взрослой, тебе скоро исполнится шестнадцать. Позади у тебя безмятежное детство, впереди — тревоги любви, которая принесет тебе не только радости, потому что твоя нервная система чрезвычайно чувствительна. То, что с тобой происходит, — это любовь, — сказал старик с глубокой печалью, — любовь в ее святой наивности, любовь, какой она должна быть, — невольная, внезапная, нагрянувшая, как вор, который забирает все... да, все! Я это предвидел. Я внимательно наблюдал за женщинами и знаю, что если многие из них влюбляются лишь в терпеливых вздыхателей, выказывающих чудеса преданности, если многие снисходят до своих поклонников и уступают им лишь после долгой борьбы, то есть среди них и другие, которых влечение, объяснимое сегодня с помощью магнетических флюидов, мгновенно отдает во власть любви. Нынче я могу тебе в этом признаться: как только я увидел прелестную женщину, которую звали так же, как тебя, я понял, что буду любить ее одну и хранить ей верность, хотя ничего не знал ни о ее характере, ни о том, подходим ли мы друг другу. Быть может, любовь делает нас провидцами? Как знать — ведь немало браков, заключенных, кажется, на небесах, позднее распадались, оставляя в сердцах глубокую ненависть, безграничное отвращение. Бывает, что чувственная страсть приковывает двоих друг к другу, хотя взгляды их расходятся; но не все с этим мирятся: для иных людей духовное, пожалуй, важнее плотского. Бывает и иначе: мужчина и женщина схожи характерами, но несходны душами. И то и другое служит причиной множества несчастий; мудрый закон недаром предоставляет родителям право избирать супругов для своих детей — ведь юная девушка нередко становится жертвой одного из этих двух наваждений. Поэтому я тебя не браню. Твои ощущения, твои чувства, рожденные еще неведомым тебе источником и завладевшие твоим сердцем и умом, счастье, которое ты испытываешь, думая о Савиньене, все это естественно. Но, ненаглядное дитя мое, как объяснял тебе аббат Шапрон, Общество требует, чтобы мы приносили ему в жертву многие естественные склонности. У мужчины и женщины — разные предназначения. Я мог выбрать Урсулу Мируэ и признаться ей в любви, но юная девушка, домогающаяся любви своего избранника, погрешит против добродетели: женщинам, в отличие от нас, мужчин, не позволено открыто добиваться исполнения их желаний. У всех представительниц твоего пола, а у тебя и подавно, целомудрие стоит на страже сердечных тайн. По тому, с каким трудом решилась ты поведать мне о своих первых тревогах, я вижу, что ты скорее снесла бы самые жестокие пытки, чем призналась Савиньену...

— О да, — сказала Урсула.

— Но, дитя мое, твой долг сделать больше: твой долг смирить порывы твоего сердца, забыть их.

— Почему?

— Потому, ангел мои, что твой долг — любить только того мужчину, который станет твоим мужем, а господин Савиньен де Портандюэр, даже если бы он полюбил тебя...

— Я об этом пока не думала.

— Послушай меня. Даже если бы он полюбил тебя, даже если бы его мать попросила у меня твоей руки, я подверг бы его долгим и трудным испытаниям, прежде чем дать согласие на ваш брак. Своим поведением господин виконт вызвал недоверие всех порядочных семейств и воздвиг между собой и богатыми наследницами преграды, которые нелегко будет преодолеть.

Слезы в глазах Урсулы высохли, и лицо ее осветила ангельская улыбка.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло! — сказала она.

Доктору нечего было возразить на этот простодушный возглас.

— Что он натворил, крестный? — спросила Урсула.

— За два года жизни в Париже, ангел мой, он наделал долгов на сто двадцать тысяч франков! Он имел глупость попасть в Сент-Пелажи — оплошность, постыдная для молодого человека в нынешние времена. Мот, способный ввергнуть мать в нищету и горе, сведет свою жену в могилу, как твой бедный отец свел в могилу твою мать.

— Как вы думаете, может он исправиться? — спросила Урсула.

— Если мать выкупит его, ему придется терпеть лишения, а я не знаю для дворянина лучшего лекарства, чем бедность.

Эти слова заставили Урсулу задуматься, она вытерла слезы и сказала крестному:

— Если вы можете, спасите его, это даст вам право наставлять его, журить...

— А тогда, — продолжал доктор, передразнивая Урсулу, — он сможет приходить к нам, его матушка тоже, мы будем видеться с ними, и...

— Я забочусь сейчас только о нем... — сказала Урсула, зардевшись.

— Забудь о нем, бедное дитя мое, это безумие! — серьезно отвечал доктор. — Ни за что на свете госпожа де Портандюэр, урожденная Кергаруэт, пусть даже она живет на триста ливров в год, не согласится женить виконта Савиньена де Портандюэра, внучатого племянника графа де Портандюэра, командующего королевским флотом, и сына виконта де Портандюэра, капитана корабля, на какой-то Урсуле Мируэ, дочери нищего полкового музыканта, который — увы, настало время сказать тебе об этом — был незаконнорожденным сыном органиста, моего тестя.

— О крестный! вы правы: мы равны лишь перед Богом. Отныне я буду поминать его лишь в молитвах, — произнесла Урсула сквозь слезы. — Отдайте ему все, что вы хотели отдать мне. Что нужно бедной девушке вроде меня? А он — он в тюрьме!

— Займись лучше благотворительностью во имя Господа — быть может, он придет нам на помощь.

Несколько мгновений оба молчали. Когда Урсула, не смевшая взглянуть на своего крестного, подняла глаза, она была потрясена до глубины души: по его морщинистым щекам текли слезы. Когда плачут дети — это естественно, но когда плачут старики — это ужасно.

— Что с вами? Боже мой! — воскликнула Урсула, бросаясь к ногам доктора и покрывая поцелуями его руки. — Неужели вы не верите мне?

— Я мечтал исполнять все твои желания, а вынужден причинить тебе первую в твоей жизни боль! Я страдаю не меньше тебя. Я плакал, только когда умирали мои дети и когда умерла Урсула. Послушай, я сделаю все, что ты захочешь!

Сквозь слезы Урсула бросила на крестного взгляд, сверкнувший, как луч солнца. Она улыбнулась.

— Пойдем в гостиную, и постарайся поменьше думать обо всем этом, девочка моя, — сказал доктор, выходя из кабинета.

Бессильный против божественной улыбки своего дитяти, он боялся, что вот-вот подаст Урсуле ложную надежду.

Тем временем в холодной маленькой гостиной дома напротив аббат Шапрон выслушивал печальную исповедь госпожи де Портандюэр. В руке старая дворянка держала письма, нанесшие ей последний удар, — их только что прочел кюре. Сидя в глубоком кресле подле квадратного стола с остатками десерта, старая дворянка смотрела на кюре, который, устроившись в глубоком кресле по другую сторону стола, поглаживал подбородок, как это делают капельдинеры, математики и священники, размышляя над трудноразрешимой задачей.

Стены маленькой гостиной Портандюэров, два окна которой выходили на улицу, были обшиты деревом и покрашены в серый цвет; от сырости нижние панели покрылись теми трещинами, какие появляются на прогнившем дереве, не рассыпающемся лишь благодаря слою краски. На рыжем плиточном полу, натертом единственной служанкой старой дамы, перед креслами и стульями лежали плетеные коврики; на одном из них покоились сейчас ноги аббата. Занавески из старой бледно-зеленой камки с зелеными цветами были задернуты, жалюзи опущены. В комнате царил полумрак, лишь на столе стояли две свечи. В простенке между окнами висел, разумеется, портрет адмирала де Портандюэра, соперника таких героев, как Сюффрен, Кергаруэт, Гишен и Симез [131] , выполненный Латуром. На стене напротив камина висели портреты виконта де Портандюэра и матери хозяйки, происходившей из рода Кергаруэт-Плоэгат. Таким образом, Савиньену двоюродным дедом приходился вице-адмирал де Кергаруэт, а кузеном — граф де Портандюэр, внук адмирала; оба были очень богаты. Вице-адмирал де Кергаруэт жил в Париже, а граф де Портандюэр — в своем родовом замке в Дофине. Граф де Портандюэр, кузен Савиньена, представлял старшую ветвь, а сам Савиньен был последним отпрыском младшей ветви Портандюэров. Графу было уже за сорок, он выгодно женился и имел троих детей. Унаследовав несколько крупных состояний, он, по слухам, так разбогател, что годовой его доход приблизился к шестидесяти тысячам ливров. Депутат от Изерского округа, он проводил зимы в Париже, в особняке Портандюэров, который выкупил на деньги, полученные по закону Виллеля [132] о возмещении убытков. Вице-адмирал де Кергаруэт недавно женился на своей племяннице [133] , мадемуазель де Фонтен, единственно для того, чтобы оставить ей свое состояние. Итак, у виконта были могущественные родственники, но легкомысленное поведение лишило его их покровительства. Савиньен был молод и хорош собой, он мог бы поступить во флот, где с его именем и благодаря поддержке адмирала и депутата в двадцать три года уже командовал бы кораблем, но госпожа де Портандюэр не желала, чтобы ее единственный сын вступил в военную службу; он рос в Немуре, учился у викария аббата Шапрона, и старая дама льстила себя надеждой, что сможет не разлучаться с ним до самой смерти. Она подыскала сыну приличную партию — девицу д'Эглемон [134] , за которой давали двенадцать тысяч годового дохода; имя Портандюэров и Бордьерская ферма позволяли рассчитывать на успех сватовства. Но обстоятельства помешали осуществить этот мудрый, хотя и скромный план, который во втором поколении мог поправить дела семейства. Д'Эглемоны разорились, а их старшая дочь Элен исчезла при таинственных обстоятельствах. Скучная жизнь на улице Буржуа, бесцельная, бесславная и бездеятельная, которую Савиньен терпел только ради матери, настолько утомила юношу, что в конце концов он, хотя и с запозданием, разорвал свои — впрочем, чрезвычайно мягкие — оковы и поклялся, что ни за что не останется в провинции. Итак, в двадцать один год он расстался с матерью и отправился в Париж, чтобы представиться родственникам и попытать счастья в столице. Контраст между немурской и парижской жизнью оказался пагубным для юноши; благодаря славному имени и богатой родне перед ним открывались двери любого салона; он жаждал развлечений и, предоставленный самому себе, не знал никакой узды. Уверенный, что у матери где-то припрятаны сбережения, накопленные за двадцать лет, Савиньен очень скоро промотал шесть тысяч франков, которые она дала ему при расставании. Этой суммы ему не хватило даже на первые полгода, и по истечении этого срока он должен был вдвое больше хозяину гостиницы, портному, сапожнику, владельцу нанятого им экипажа, ювелиру и всем прочим торговцам, доставляющим молодым людям предметы роскоши. Не успел он приобрести некоторую известность, не успел научиться беседовать, вращаться в свете, носить и выбирать жилеты, заказывать фраки и повязывать галстук, как за душой у него оказалось тридцать тысяч долга, а между тем он еще не придумал, как изящнее признаться в любви сестре маркиза де Ронкероля, госпоже де Серизи, красавице, которая, впрочем, блистала в свете еще во времена Империи.

131

Сюффрен... Симез— Бальзак смешивает вымышленные имена с подлинными: если адмирал де Кергаруэт и вице-адмирал Симез существовали только в мире «Человеческой комедии» (см. «Загородный бал», 1830, «Темное дело», 1841, и др.), то Пьер Андре де Сюффрен де Сен-Тропез (1726—1788) и Люк Юрбен дю Буэксик, граф де Гишен (1712—1790) — реально существовавшие знаменитые мореплаватели; первый из них прославился в 1780-е гг. в Индии, второй — в период войны за независимость в Америке.

132

Закон Виллеля— названный по имени французского премьер-министра, при котором он был принят, закон от 27 апреля 1825 г. о возмещении (частичном) аристократам, эмигрировавшим из Франции во время революции и вернувшимся на родину в эпоху Реставрации, стоимости того недвижимого имущества, которое не могло быть им возвращено.

133

Вице-адмирал де Кергаруэт... женился на... племяннице...— См. «Загородный бал».

134

... приличную партию — девицу д'Эглемон...— Один из тех случаев, когда хронология одного романа «Человеческой комедии» противоречит другому: согласно «Тридцатилетней женщине» — роману, посвященному судьбе семейства д'Эглемон, Элен д'Эглемон в 1829 г. было всего двенадцать лет. Исчезновение Элен, ставшей женой корсара, описано в пятом эпизоде «Тридцатилетней женщины» («Две встречи»).