Урусут

– Да ничем. Что это за жизнь – вне семьи? Знаешь, вдруг и вправду нам неделя до смерти – все так перед глазами пролетает… Ты, наверное, прав. Человек сам делает свои ошибки, и сам за них несет ответственность. А одна ошибка порождает другую, та – цепляет третью, и – как снежный ком. Как сегодняшняя лавина. Ледник ведь не сразу поехал.

Меня воспитывала бабушка, она родила очень рано – и хотела удержать меня от этого. Мама меня родила рано – и посему тоже, как бабушка, хотела удержать меня от этого. Но у всех-то людей все получается по-разному! Вот мама. Обычный мезальянс. Ей – девятнадцать, она учится в театральном училище, красавица из красавиц. Папе – сорок два, он заместитель начальника порта.

– Ого! Для советских-то времен!

– Не то слово! Ну, вроде как любовь, женятся, рождаюсь я, но потом мама влюбляется в кинорежиссера и уходит к нему, а меня отдают на воспитание бабушке. Зато папа селит нас с бывшей тещей – бабушка ведь ему теща! – в своей квартире на улице Восстания, дом 20А, а сам получает жилье в новом доме у залива. И женится еще раз. В четвертый, кстати. А мама уходит от кинорежиссера к киноактеру. А потом выходит замуж за оператора. Маму, равно как и папу, я вижу раз в две-три недели. И когда у меня в восемнадцать появился ухажер! – о, но какой же был милый мальчик! Андрюша Клюев! Как меня любил! Цветочки-цветочки-цветочки, такой нежный застенчивый очкарик, взять за руку боялся, не то, что там в щечку поцеловать! А в первый раз поцеловав, как честный человек, сразу сделал мне предложение. Но бабушка стеною крепостною встала – нет, и все тут. Закончи учебу, повзрослей, ветер из головы уйдет, ля-ля-ля, тра-ля-ля… Года три Андрюша кругами ходил, а потом свинтил в Германию составлять компьютерные программы, писал-писал мне письма, да прекратил. Я эти письма хранила, перечитывала. И замуж я вышла только в двадцать восемь, когда и бабушки уже не было, и папы, а у мамы имелось трое других детей и сахарный диабет. Так в памяти и сидит, как я рвусь на улицу, мой несчастный поклонник у подъезда топчется, а бабушка стоит у двери и кричит: «Горячева Марина Анатольевна! Куда это вы собрались?!» – и у меня от ее голоса поджилки трясутся.

– Горячева – твоя девичья фамилия?

– Да.

– А нынешняя?

– Шевцова.

– Бабушка являлась такой строгой?

– Нет. Во всем другом – совсем не строгой. Но что касается мужского пола – скала. И себя, как я понимаю, мне отдала, хотя при моем рождении ей исполнилось всего тридцать шесть, и выглядела она шикарно, всегда, даже в домашней обстановке – как иначе, потомственная петербурженка, артистическая среда… Иногда пропадала на два-три дня, но никакой серьезной связи, никакого мужчины в доме. Зато тетки приходили чай пить, вечно такие же расфуфыренные – «Вера Александровна, вы ангел! Ах, такая ноша!» Тьфу!

– «Ноша» – это ты?

– Ну, конечно. Отдохнул?

– Не в отдыхе дело. Локоть разбил, и сильный ушиб грудной клетки. Как бы ребро не сломал. Ты как?

– Наверное, так же, но гематомы будут завтра, а сегодня мы лезем вниз.

– Неугомонная.

– Иначе умрем. Я не знаю, на какой мы высоте, но вспомни слова Шуленина о кислородном голодании – или сердечный приступ, или отек легких. Я не буду ждать. Во всяком случае, все стены облажу и до дна доберусь.

– Шуленин… Как ты думаешь, они живы?

Долгая пауза.

– Вряд ли. Я видела, как их унесло. Включай лампочку.

Белый Лоб зажег свет и направил его вниз.

Под ними, еще в метрах двенадцати, выступала другая площадка. За ней пещера уходила еще дальше вглубь.

– Вот так, мало-помалу, с площадочки на площадочку, мы и спустимся вниз. Хотел ты, Олег, стать альпинистом, а вышло – спелеологом, – пристегнулась к его карабину и скомандовала:

– Спускай меня, постепенно ослабляя веревку. Я легкая – у тебя сил хватит.

– Справлюсь.

Он, действуя, как на тренировках в клубе, помог ей оказаться внизу. Услышал щелчок – шнур отпущен.

– Посвети, будь другом.

Направил луч фонарика на второй выступ – и тут раздался визг. Визг не страха, а торжества.

– Олег! Олег! Здесь чьи-то вещи!

Свет прыгал по неровностям стен – Белолобов ничего не мог углядеть.

– Я не вижу!

– Спускайся!

– Как?

– Как учили, блин!

Он осмотрелся по сторонам, выбрал торчащий выступ, подпилил ножом с обратной стороны, вынул свою веревку из рюкзака, навязал особый узел и, упираясь ногами в стену, принялся спускаться.

– Кошки бы снял, дурень – зачем они тебе здесь?

– Ну и подсказала бы, – рассердился он, но больше из-за своей неопытности. – Сама дуреха.

Вскоре ступил на опору, поправил фонарик на голове – ну да, вещи.

– Что это? Я не пойму, – сказала спутница. – Повесь фонарь вон на этот сталактит-сталагмит – видно будет обоим.

Он подчинился, сел на поверхность и принялся осторожно ощупывать находку, затем поднял ее – она оторвалась от скальной породы легко, как будто ее оставили здесь вчера.

– Что это? – недоумевала Марина.

– Очень похоже на кольчугу восточного воина XIV–XV веков, но это невозможно.

– Почему?

– Ты не видишь? В такой сырости она должна заржаветь. А ее будто вчера выковали.

– Кому надо плести в современности кольчугу и тащить ее на Эльбрус?

– Не знаю, – он катнул камешек – увидел ножны с рукояткой меча. – Обалдеть, – Белый Лоб дернул рукоятку – она поддалась легко, из ножен вышел обломок сабли. На клинке была заметна засохшая кровь.

– Этой штукой людей резали. Похоже, удачно.

– Нет, – покачала женщина головой. – Может, мы сошли от гипоксии с ума?

– Может быть, – возразил он, – мы, как в кино, уже умерли, и находимся в загробном мире?

– Не говори чушь.

– Сабля – того же времени, что и кольчуга. Она не могла лежать здесь шестьсот лет и не заржаветь. Ее, по идее, из ножен с большим трудом надо вынимать.

– Ой, – Марина наклонилась и подняла четырехугольный предмет. – Книга?

– Дай, пожалуйста.

Петербурженка протянула книжку. Олег открыл – арабский рукописный текст. Чернила четкие, но главное – бумага! Она же сгнить должна к черту!

– Может, это какая-то целебная зона, где вещи не портятся и хранятся вечно?

– Да, – согласилась спутница, – и наши трупы будут, как новенькие. Давай конкретнее.

– Присядем? – они опустились на камни, прямо под свет фонарика. – Вообще-то, я не знаю арабский, – осторожно переворачивал страницы – и вдруг из книжки выпало несколько листочков другого формата и цвета. – Ой! – он смотрел во все глаза. – Греческий!

– А его не знаешь?

– Опять арабский! А это что? Язык тюрки! Слушай, это действительно не вчерашние вещи – на этом языке уже никто не пишет… Ба! Старославянский!

– Его можешь прочитать?

– Его – могу.

– Ну так читай! Если это историческая ценность, оставляем ее здесь для других альпинистов, а сами спускаемся дальше!

– Погоди, – читая, он вдруг онемел от изумления. Продолжал бежать глазами по строкам дальше, и голова кружилась.

– Что там?