Усадьба с приданым

Предплечья у него были не слишком впечатляющими, без объёма, зато будто перевитые верёвками – жилами и венами. А ладони наоборот здоровыми, все в каких-то узлах.

Тренер такие руки наверняка бы не одобрил.

– Откуда у вас такая информация? – живо обернулся Пётр Александрович.

– Да нет у меня никакой информации. Просто спрашиваю.

– А раз просто спрашиваешь, то…

– Ладно тебе, – миролюбиво протянул Саша. – Свои же все.

– Свои да не свои. Свои адвокатам не звонят, – боровик сердито натянул фуражку. – Час назад ещё жив был ваш Михалыч.

– А его на самом деле отравили или болтают просто?

– Да откуда ж я знаю? – раздражённо огрызнулся полицейский. Он вообще легко выходил из себя, Маша заметила. – Пока экспертиза, пока то-сё. Сейчас его от дырки в башке лечат, а там видно будет.

– Тогда зачем же вы меня допрашивали? – изумилась Маша.

– Не допрашивал, а опрашивал свидетеля, – погрозил ей пальцем-сарделькой капитан и объяснил непонятно: – Знаете ли, у меня тоже начальство с отчётами, – боровичок звонко шлёпнул себя по шее. – Но вот что я вам скажу, уважаемая… – Пётр Александрович озадаченно поскрёб под козырьком кепки, покосился на папку, но открывать её не стал, закончил без уточнений, – гражданка. Если это всё-таки вы с вашим полюбовником Михалыча завалили, то не будет вам никакого снисхождения. Это ясно? Это ясно, – тут же и ответил сам себе. – Всего, значит, хорошего.

– И вам, – от всей души пожелала Маша, задумчиво похлопывая визитницей по раскрытой ладони.

***

Пока Мария со страшным полицейским прощалась, её спаситель, оказывается, успел развить на веранде бурную деятельность, а хозяйка-то ничего и не заметила: ни откуда он притащил плетёный столик с креслами – тёмными, чуть попахивающими плесенью, но вполне приличными. Ни где взял тарелки с ложками-ножами и прочим. Но больше всего Машу поразил хрустальный графин и такие же тяжеловесные, совершенно советские бокалы.

В графине плескалось непонятное.

– Это что? – уточнила Мария.

– Сангрия. Домашняя, – пояснил Саша, не оборачиваясь.

– Из местного портвейна «Три семёрки»? – иронично, ну точно как господин капитан, поинтересовалась Мельге.

– Алла тут ещё передать просила салат, сардельки, – успешно проигнорировав вопрос, отозвался мужчина.

– Почему она меня вечно старается накормить?

– Потому что у тебя вид недокормленный? – предположил Саша.

– А ты у нас, оказывается, никакой не Александр, а самый натуральный Онассис? – решив про колени и бублики на боках не вспоминать, съязвила Мария.

– Кто я?

Кажется, спаситель обиделся всерьёз, даже выпрямился, оставив в покое корзину, из которой тарелки доставал, как кроликов из шляпы.

– Ну не Онассис, а Алексис, – уступила Маша.

– А ты говорила, что у тебя машина немецкая.

– Есть такая, – Мария подумала и уселась в уютно скрипнувшее кресло, подтянув простыню повыше. Почему-то мысль переодеться ей и в голову не пришла. Вернее, пришла, но только теперь, а сейчас куда-то там идти совсем не хотелось. – Моей «японочке» лет… много, в общем. – Мельге приняла протянутый Сашей бокал, понюхала подозрительно. Пахло красным вином, апельсинами и летом. Или солнцем? – Мы её купили, как только деньги появились. Хотя, какие там деньги? Она и тогда уже старушкой была. Я её обожала, честное слово! Потом Павел хотел на свалку сдать, а я не дала. Каждый имеет право на достойную пенсию!

– Это ты сейчас про машину?

Саша, наваливающий на тарелку какую-то совершенно неприличную гору картофельного пюре, покосился на неё как-то странно.

– И что? – ощетинилась Мария.

– Ничего. А немецкая, значит, осталась тому, с задницей?

– Вот твоё какое дело? – без особой злобы огрызнулась Маша, наблюдая, как он к картофельному Эвересту пристраивает две толстенные сардельки. Сардельки и сангрия – кстати, очень даже приличная, в меру сухая, в меру сладкая, почти испанская – это что-то! Почти Коста дель Соль. – Тоже начнёшь пропагандировать, что, мол, надо в суд идти и всё… делить?

– А кто ещё пропагандирует?

– Никто. А я не хочу, у меня гордость есть.

– Гордость – это хорошо, – согласился Саша, пододвигая ближе к ней дивную тарелку. – Ешь.

Мария посмотрела на картофельную гору, на своего спасителя и поставила бокал на стол.

– Спасибо, но я не буду, – сказала решительно. – Понимаю, надо уметь быть благодарной, но я… Я просто ненавижу, когда меня опекают. Это унизительно.

– Почему?

Саша пристроился напротив и принялся уничтожать Кордильеры, которые навалил себе. Маше – Монблан, себе – Кордильеры, всё по-честному.

– Я взрослый человек и со своими трудностями способна справиться сама, – отчеканила госпожа Мельге. – Никто не виноват, что я не догадалась привести сюда… ничего. Но, в конце концов, мы не на Северном полюсе и я…

– А почему ты ничего не привезла с собой? – спокойно, как удав, спросил Саша, методично работая челюстями, даже уши, прижатые краем банданы, чуть заметно ходили в такт.

– Потому что у меня голова была занята совершенно другим!

– Чем?

– Это не имеет значения! – Мария схватила бокал и разом выглотала половину. – Потому что я всё время думала: ну вот как так? Ну как так получилось? Вот мы жили. Сначала просто так жили, это ещё когда учились, потом поженились. И дальше жили. По первому времени трудно было, потом полегче, сейчас совсем хорошо стало. А он мне врал, получается? Всё время? Почему я-то ничего не замечала? Ну ведь ни одной мысли, ни малюсенькой, ни вот такой!

Маша большим пальцем отмерила половину ногтя на мизинце.

– Совсем ничего? – деловито уточнил Саша, подливая ей в бокал.

– Абсолютно, – помотала головой Мария. – Ну, заседания у него в департаменте, с друзьями в баню пошёл, вернулся под утро. Ну, по телефону разговаривает в ванной. Почему бы человеку в ванной не поговорить? Может, звонок срочный? Ну, уволил Ольгу Константиновну, нанял… Никки. Это ведь нормально, правда?

Саша молчал, глядя на неё, даже жевать перестал.

– И вот знаешь, чего я совсем понять не могу? Мы же собирались в Испанию. Я точно знаю, он тоже собирался и точно со мной, я путёвки же сама заказывала! А в это время он в нашей же квартире… Он говорил, что пора бы ребёнка завести. Как так? И вот я думала, думала, думала…

Мария стиснула бокал – даже костяшкам стало больно.

– И как, придумала? – её спаситель перестал пялиться и вернулся к пюре.

– Нет, не придумала! Слушай, почему я тебе всё это рассказываю, а?

Маша так поразилась собственной болтливости, что даже за щёки схватилась. Ладони были очень холодными, бокал ещё холоднее, а щёки очень горячими, будто она ими к печке приложилась.

– Мань, всё просто. Твой муж – козёл. Чего тут думать? – сообщил Саша, берясь за сардельки. – А у тебя стресс с нормальной истерикой.

– Не бывает у меня никаких стрессов. И не зови меня Маней!

– А как мне тебя звать? Машей? Маша и медведь, – Саша фыркнул и тоже помотал головой, мол: придумаешь ещё!

– Называй Марией.

– Тогда меня потянет «Ave»[1] запеть. Я в Барселоне слышал, в храме. Классная вещь. Я так точно не сумею. Мне медведь в детстве все уши оттоптал.

– Да кто ты вообще такой? Что тебе от меня надо?! В Барселоне он слушал, про стрессы тут рассуждаешь, а сам Монте-Карло с Монте-Кристо путаешь!