Ушли, чтобы остаться

– Семьсот с гаком ныне выходит, премия светит, – рыбак повел взглядом и увидел шкипера: – Ума не приложу, как с планом справились: день вышел невезучий, ветряк с утра, от него, сами знаете, рыба в глубины уходит, ничем ее оттуда не вызвать, хоть поклоны до земли бей, хоть ласковые слова на ушко шепчи.

– Не греши на рыбу, она не глупее нас с тобой, как море взбучит, на дне прячется, – глухо произнес Разнополов и отнес ящик в трюм.

«Ишь ты – заговорил! А от самого Калача ни слова не слышал, – Филипп взялся за ящик с синьгой. – Он вроде филина, который тоже набрал в рот воды, может, оно и к лучшему, не то бы вновь завел свою шарманку, начал учить уму-разуму! Дуется за то, что перечу, огрызаюсь, не позволяю подгонять!..»

С каждым очередным ящиком рыбак на лодке разговаривался, рассуждал, по какой причине из года в год снижается улов, кто в этом виноват, с кого спрашивать за выполнение, точнее, невыполнение плана, жаловался, что рыба хитреет не по дням. Напоследок пришел к выводу, что причина в шалостях небесной канцелярии:

– Не скажу, кто на небесах погодой командует, но по всему, решил напустить на людей страху, чтоб не расслаблялись, знали, что они слабее стихий. Только считаю…

Разнополов не дал договорить, потребовал накладную, расписался в получении рыбы. Когда возвращал, ветер чуть не вырвал лист из рук, не унес черт знает куда, но шкипер не позволил ветру озорничать.

Ящики доверху полны рыбой, корзины были тяжелыми, Филипп взмок, таская груз в трюм. Ко всему, тара была мокрой, в липкой рыбьей чешуе, чтоб не уронить, не вывалить рыбу на палубу или – что хуже – за борт, приходилось прижимать к груди, точно спеленутое дитя.

Тридцать четыре ящика и корзины перебрались в трюм, заняли довольно много места, и Филипп порадовался, что недельный улов бригады не перевалил за тысячу килограммов, не то бы подчистую отмахал руки, натрудил спину, ноги стали подгибаться, точно у старика.

Вернувшись на палубу, парень смыл с лица и рук чешую.

«Опять шкипер на грязную работу бросил, а сам чистеньким остался». Матрос озлоблено покосился на Разнополова, который был занят починкой двери кубрика – дверь рассохлась, сходила с петель.

Над плашкоутом закружила белокрылая, с серой грудью чайка. Неожиданно резко спикировала, подлетела к сохнущей синьге, клюнула ее, желая сорвать и унести в клюве.

– Зна-а-аем! – прокричала чайка.

– А ну, пошла!

Филипп поискал под ногами, выискивая, что бы бросить в нахальную птицу, ничего не нашел и замахнулся.

– Не тронь! – остановил Разнополов. – Чайку грешно обижать, за нанесенную обиду хлебнешь горя.

– А чего она хищничает? Не отгонишь – синьги лишимся.

– С голоду, видать, на синьгу позарилась, в Цимле нынче ее на поверхности не сыскать.

«Зачем про чаек всякие песни поют, особенно моряки? Жадные чайки, точно коршуны. Могут дохлой рыбой питаться, еще горазды на берегу чужие гнезда разорять», – подумал Филипп, вслух же произнес:

– Бесполезная птица, никакого от нее прока. В пищу употреблять нельзя, злости хватит на двоих, на таких даже патрона жалко.

– Не хули птицу, – потребовал шкипер. – В народе издавна бытует поверие: коль погиб рыбак иль матрос, душа его вмиг чайкой оборачивается. Молод критику наводить, как на человека, так и на тварь небесную.

Лодка вернулась порожняком на берег, где тлели огоньки сигарет, но стоило потемнеть небу, рыбаки ушли в дом.

Делать на палубе стало нечего. Филипп перебрал ногами ступеньки, опустился в тесный, с одним иллюминатором кубрик, где был наглухо прибит столик, две узкие лавки с мятыми постелями.

Разнополов сидел, придвинувшись к фонарю «летучая мышь», уставившись в засаленный обрывок районной газеты.

«B библиотеке бы над книгами корпел, а не в море ходил, другим жизнь портил нравоучениями! – Филипп прислушался к бьющим в борт волнам. – Еще один день осточертелой работы канул, пройдет неделя, дождусь получки и напишу заявление на расчет». Послушал бьющиеся волны, прилег, утопил голову в подушке и стал проваливаться в глубокую, бездонную яму, откуда выплыли Варя, словоохотливый рыжий рыбак и директор рыбзавода…

В а р я. Понимаю тебя, Филя. Раз работа – сплошная маета, уходи поскорей, найдешь поспокойней, с большим окладом и поближе к нашему Паньшино, чтоб надолго не расставаться. А пока не вступай в стычки – ты-то, знаю, человек тихий, а шкипер, как поняла из твоих писем, зверь зверем, вроде бешеного…

Д и р е к т о р. Заявление приму, но увольнять категорически отказываюсь. Вижу, что трудишься лучше всех в коллективе, а посему назначаю на место Разнополова, а его за вредность перевожу в матросы…

Р ы б а к. С таким, как нынче, уловом о премии думать не приходится, вместо премии получим кукиш в масле! Коль урежут получку, тогда хоть домой не возвращайся, чтоб жена скалкой по голове не дала! И не понять директору, что во всем виновата не погода, а Разнополов: от его злости и вредности рыба дурнеет, не желает в сети идти. Коль прогоните шкипера в шею, дело сразу улучшится, будем с перевыполнением плана, с премией…

Варя, директор с рыбаком сошлись во мнении, что благодаря способностям Лузикову Филиппу Ивановичу надо быть по меньшей мере заместителем директора. И еще что-то пожелали добавить, но наполз человек в фуфайке без пуговиц, из прорех выглядывали куски ваты. Человек заговорил скрипучим голосом Разнополова. Подмигнул выцветшим зрачком, приподнял левую бровь и злорадно изрек: «Не доросли и умом не вышли, чтоб на меня критику наводить. А матроса я утоплю, как кутенка, чтоб на мое место не зарился, а заодно директора на дно спущу! Что касается рыжего, то придушу, как куренка. Не советую поперек дороги становиться, палку в колеса ставить! Поверье есть: кто Разнополова хулит, косточки ему перемалывает, вмиг чайкой обернется! Чем языками понапрасну трепать, шли бы трюм задраивать!..»

Ответа шкипер не дождался – трое промолчали, и тогда Разнонолов вскипел не на шутку, разразился громовым криком:

– Вставай! Нашел время храпака давать!

Филипп со сна больно ударился затылком о переборку, ошалело, еще ничего не понимая, уставился на шкипера.

– Ну? Иль уговаривать надо? – с не слышанной прежде Филиппом тревожной ноткой в хриплом голосе спросил Разнополов.

Парень собрался по привычке огрызнуться, напомнить, что свою вахту отстоял, имеет право спать, кричать на себя не позволит, но произнести ничего не успел: из открытого люка в кубрик хлынула забортная вода. Словно невиданный зверь, она сделала прыжок, ударила по столику, смахнула, точно слизала, миску с кружками, метнулась к лавке, подняла ботинки, лежащий на боку тотчас захлебнулся, второй поплыл к Разнополову, трясшему Филиппа за плечо.

– Не возись! Люк задраивай – одному несподручно! Зальет – как цуцики утопнем!

Крышка люка была плохо пригнана, отчего вода проникала в кубрик. С трудом поймав уплывший под лавку ботинок, Филипп выловил второй, натянул на ступни. В два прыжка оказался у лесенки, взлетел по ней, очутился на палубе и тут же в страхе отступил.

На плашкоут бежала большая – с трехэтажный дом, лохматая, похожая чем-то на ведьму с растрепанными пепельными патлами волна. Приближаясь, она стонала, а ударившись о борт, перевалилась через него и злорадно захохотала. Следом, горбясь и пенясь, спешила новая…