Ушли, чтобы остаться

– Как не удосужились узнать фамилию? Ведь провели с ней целый день! – отчитывал повариху начальник состава.

– Так ведь… кто знал… – неумело оправдывалась женщина. – Про разное разговоры разговаривали, а имечко с фамилией не спросила… Знаю, что комсомолка, еще вожатая, мобилизованная…

Когда в серую утреннюю мглу проскользнули неяркие рассветные лучи, состав тихо тронулся, покатил на восток, где над лесами, полями, городами, селами поднималось солнце.

– А теперь спать! – устало приказала повариха. – Всем на боковую и чтоб ни гу-гу!

– А сказку? – напомнил кто-то из малышей.

– Какую еще сказку? – удивилась повариха.

– Про буржуинов и Мальчиша – мировая сказка, – уточнил я.

Такую сказку повариха не знала и, чтобы не докучали новыми просьбами, поспешила уйти.

Спать после пережитого, бессонной ночью никому не хотелось. Никодимов шикнул на лежащую напротив девчушку:

– Чего глаза разула? Сказано было спать – так спи!

Девочка вздохнула:

– А у меня Лялечку убили.

– Какую Лялечку?

– Куклу. Пулей убило.

– Куклу нельзя убить, – не согласился Никодимов. – У кукол внутри опилки.

– Нет, можно, – стояла на своем хозяйка куклы.

Я подумал: а может, и правда можно убить куклу?

* * *

Не знаю, как звали девушку-вожатую, рассказывавшую в полном детьми вагоне про не выдавшего буржуинам военной тайны Мальчиша и спасшую Сережку Никодимова. Но каждый раз в дороге, услышав в ночи паровозный гудок, я всматриваюсь в темноту, надеясь увидеть близ железнодорожных путей неприметный холмик.

«Бабьи слезы»

Катер полз по одному из рукавов Дуная, точно на ощупь, тарахтел мотором, попыхивал из трубы дымком.

Бригада сидела на порожних, обсыпанных рыбьей чешуей ящиках, лениво поглядывала на проплывающие низкие берега. Рыбаки были в одинаковых парусиновых штанах, неряшливо заправленных в голенища сапог, клеенчатых куртках. На баке кто-то фальшивя затянул:

Вот уж неделя,Как плаваем в море,В нашем баркасе вода,Вокруг только смерть,Вокруг только горе —Вот она жизнь моряка-а…

– Заткнись! – прикрикнул на певца Микитыч – старик с кривым, свернутым в давнишней драке носом, разными глазами – одним синим, другим серым в крапинку, – и песня оборвалась на полуслове.

Уже не первый сезон Микитыча единогласно назначали бригадиром.

– Есть предложение в третьей бригаде главным оставить Микитыча, то есть Качуру, – заявлял на собрании директор рыбколхоза и слышал в ответ:

– Правильно!

– Другого не хотим!

– Микитычу вновь бригадирствовать!

К доверию Микитыч привык, к постоянному бригадирству относился как к само собой разумеющемуся. Но каждый раз, услышав поддержку своей кандидатуры, принимался отказываться, ссылаться на немалые годы и после уговоров словно делал всем одолжение:

– Ладно, только вам же хуже будет.

Микитыч лукавил – хуже бригаде не бывало – бригадир по-деловому налаживал работу, главное, знал одному ему известные повадки рыбы, тайны лова. Скажем, ставила соседняя бригада сети возле протоки, надеясь выполнить недельный план, а выбирала сети пустыми. И тут же на протоку спешил Микитыч со своими рыбаками.

– Погодить треба. Ставить будем опосле, как солнце реки коснется, – приказывал старик и наутро, на зависть другим, в сетях оказывалось до тонны первосортной сельди.

Все в бригаде беспрекословно слушались бригадира, отчего постоянно выполняли, а то и перевыполняли план, из квартала в квартал получали премиальные, ходили в передовиках.

Микитычу прощалось многое, в том числе излишняя грубость: в бригаде знали, что понапрасну, от дурного настроения не отругает, не пошлет черт знает куда, всегда бывает прав.

– С Микитычем робить можно, – уважительно говорили про старика, и в совхозе не было рыбака, кто бы не мечтал попасть именно в его бригаду, но тут дело упиралось в самого бригадира: захочет – возьмет, а нет – не взыщи. Микитыч принимал людей с оглядкой, всяких шарамыжников, с ленцой, любящих отлынить от тяжелой работы, отыскать легкую, не требующую усилий, гнал в три шеи, отчего со временем собрал проверенных, трудолюбивых.

Микитыч дернул себя за мочку уха костлявыми пальцами, повел хмурым, исподлобья взглядом по скучающей на палубе бригаде, уставился на Кирилла Лободу.

Самый молодой в бригаде понял все без слов, протянул коробку из-под леденцов с мелко нарезанным самосадом, который сам не употреблял, держал исключительно для любителей крепкого табака.

– Сверни, – приказал Микитыч и пошевелил губами.

Мимо катера плыла коряга, стоило ее подхватить течению, как «козья ножка» была готова, старик заломил конец и сунул под прокуренные усы.

Кирилл чиркнул спичкой по коробку. Микитыч закурил. В груди с хрипом затрепетало. С удовольствием откашлялся и вновь глотнул дым. Точно дожидаясь, когда закурит бригадир, потянулись за сигаретами, папиросами другие рыбаки.

Давно подмечено, что во время курения человек добреет, у него появляется желание поговорить о житье-бытье, так сказать, пофилософствовать.

– Где бы шифер раздобыть? Мне б листов пять на крышу. Жена замучила: «Латай крышу, не то осенью в дом потечет!» – пожаловался один.

Сосед заговорил про пережитое:

– В армии махорку попробовал, не табак, а чистая смерть: со свистом внутрь заходил, душу наизнанку переворачивал. Имя той махре было «душегуб»…

На баке говорили об ином:

– Самая божеская закуска – редька, а еще, коль не врут, здорово кефиром запивать: спиртный дух сразу улетучивается, ни жинка, ни гаишник не придерутся…

– Пацанка она фигуристая, только с норовом, что та кобылица. Я к ней и с одного бока, и с другого, а она неприступность показывает, и чего блюдет, коль разведенка и сынок за юбку держится?..

– Больше трех сотен за каюк не плати, однопарка нынче дешевле, но на ней слишком многого не увезти – осадку даст, может перевернуться…

Разговор шел неспешный, немного ленивый. Молчали лишь двое – Микитыч, который не любил без толку сыпать словами, хорошо зная им цену, и Кирилл, мягко улыбающийся, отчего лицо становилось круглее, добродушнее, при молодых годах выглядел совсем мальчишкой. Он не слушал разговоров на баке и думал о Клавдии – Клаве: стоило сощуриться, как видел ее в белом платье и фате…