Условный разум

Трудно изучать феномен, который не только перестал существовать, но и уничтожил все до единого следы своих проявлений в прошлом. Вот такая неудача: приехали американцы, чтобы исследовать нашу, российскую Зону, а она взяла и самоликвидировалась. Испарилась. Как сон, как утренний туман.

Алмазов мог отказаться от попытки анализа событий, случившихся в Чучемле, но, тем самым, он признал бы не только собственную некомпетентность, но и, более того, бессмысленность существования Центра. Наступил тот редкий момент, когда каждое слово начальника имело определяющее значение для дальнейшей судьбы Центра.

Панов понимал, что разговора с начальником не избежать. Понятно было, что тот будет резок и, может быть, жесток. К этому следовало подготовиться. Только не ясно было, как это сделать.

Часть 4 Русский в Хармонте

Кирилл Панов, старший научный сотрудник

Как правило, я предпочитаю вести себя спокойно и вежливо. Это не трудно. Не помню, чтобы когда-нибудь капризничал и требовал к себе какого-либо особого отношения. Однако в последнее время поведение Валерия Игоревича Алмазова — моего начальника и директора Центра особо важных исследований стало раздражать. Знакомые сотрудники наперебой убеждали, что Алмазов профессионально разбирается в психологии своих подчиненных. И всегда, в любой ситуации, принимает наилучшее административное решение. В том смысле, что лучшего начальника и желать нельзя. Может быть и так, спорить не буду. Но то, что при каждой встрече он называет меня «романтическим ученым», показалось мне странным. Боюсь, что им овладела какая-то навязчивая идея. Интересно, какие тонкости моей скромной натуры он распознал, что позволило сделать такой удивительный вывод? Сомневаюсь, что это похвала или комплемент. Скорее, понимание того, что я чужой в их замечательной компании.

— А в чем, собственно, дело? — сознаюсь, довольно непочтительно спросил я после очередного упоминания о моей романтической сущности. — Что-то случилось?

— Ничего чрезвычайного, если не считать нашего общего печального конфуза в Чучемле. Просто нашлась минутка объективно оценить ваши профессиональные возможности, Панов, и сделать выводы.

— Ну и?

— Вы мне напоминаете кошку.

— Не понял, — признался я.

Начальник мой сначала романтиком называл, а теперь и вовсе животным. Странно все это.

— Кошки, как известно, всегда падают на лапы. С какой высоты их не сбросишь. А вы — «романтические ученые» — в какую бы ситуацию не попали, всегда пытаетесь что-нибудь изучить и понять. Вам бы держаться от непонятных артефактов подальше или прятаться от них, как подобает охваченным ужасом, но нет, вы обязательно затеваете новое исследование, каким бы бессмысленным оно не казалось нормальным людям. Принято считать, что это своеобразная профессиональная деформация, но, кажется, дело сложнее. У таких упорных ребят, как вы, романтическое отношение к науке воспитывается еще в детстве. И не приходит вам в голову, что от «открытий», к которым вы стремитесь, может случиться большая беда. Пусть не беда, а личные неприятности: неужели не понимаете, что ваше упорство приведет лишь к тому, что вы загубите карьеру, потеряете работу, лишитесь денег и не сможете завести нормальную семью. Любой вменяемый человек постарался бы избежать подобных итогов своей дурацкой деятельности. Но только не «романтические ученые». Их такие глупости, как правило, не интересуют, поскольку они живут в своем придуманном мире.

— Никогда ни о чем подобном не думал. Вы считаете, что я один из них? И что мне прикажите делать?

— Не знаю!

— А как вы собираетесь поступить со мной после такого разоблачения?

— Продам организации, заинтересованной в вашей работе. За деньги. Как продают футболистов. Кстати, предлагают три миллиона. Выгодная сделка.

— Разве так можно?

— Ну и вопросик! Можно ли? Нужно. Будет хоть какая польза от вашего брата «романтического ученого».

— Три миллиона — мне?

Алмазов не сдержался и расхохотался.

— Нет, конечно. Центру. Купим новое оборудование, выпишем научные журналы, отремонтируем, наконец, помещение. Кое-кому премию выпишем. За очевидные заслуги. Выгодное это дело — торговля мозгами. Хорошо, что до сих пор находятся люди, которым денег не жалко. Даже удивительно, что еще не всех романтиков, вроде вас, продали.

— А что получу я?

— У вас появится возможность работать по своему усмотрению и довольно большие деньги, если сравнивать с нынешней зарплатой в Центре. Я видел ваш контракт. Там еще и бонусы предусмотрены, за каждое открытие, которое вы сделаете. Вы же собираетесь открытия делать? Будете довольны.

— И кто же мой покупатель?

— Наш знакомый американец. Директор Института внеземных культур Пильман. Серьезная персона. Почему он возжелал пригласить вас в Хармонт, я не знаю. И знать не хочу. Чужая душа — потемки. Для него эти три миллиона — плюнуть и забыть. А для нас это хороший приработок.

— Что я должен буду делать?

— Будете изучать «хармонтский феномен». Чем вам предложат заниматься конкретно, я не знаю. Пильман обязательно обсудит детали с вами лично. Лишнего говорить не буду, но не думаю, что Пильман был со мной откровенен. Кажется, у него на вас большие планы. Смотрите, не возгордитесь.

— Я?

— Не бойтесь. Никто не собирается вас обижать. Будете работать в свое удовольствие. Я вам даже немного завидую. Вы же интересуетесь пространством-временем? Вот и продолжите свои занятия.

— Отдельно пространством. Отдельно временем, — напомнил я.

— Да-да, я помню. Современная наука отрицает такой подход.

— И что? Я привык различать два этих понятия. Это легко показать…

— Не сейчас. Потом расскажите своему новому работодателю. Если, конечно, он захочет вас выслушать. Теперь это его работа — руководить вашей научной деятельностью.

— Я смогу сам решать, чем заниматься?

— Это как сумеете договориться. Вы, Панов, человек нагловатый. В хорошем смысле этого слова, конечно. Так что, думаю, договоритесь. Не знаю почему, но в высших научных кругах наглость ценится.

Грустные мысли о себе

Все. Разговор был закончен. Сомневаюсь, что Алмазов мог еще что-то добавить. В свое время он сдал ЕГЭ по физике на сто баллов. Это стало самым значительным его достижением в жизни. Мне иногда кажется, что на что-то большее Алмазов боялся посягать. А если добавить, что он до дрожи в печени боялся вмешиваться в дела серьезных людей (в переводе на научный язык — опасался узнать лишнее, что не положено было ему знать по должности), то не приносящие ему пользу сведения отскакивали от него как мячик от стенки.

Его не переделаешь. Впрочем, такую задачу я перед собой не ставил и не поставлю. Интересно другое. Почему меня не любят люди? Что во мне не так? Я никого не предавал, не обманывал, приходил на помощь, когда это требовалось, и не приставал к людям с советами, когда меня об этом не просили. Так я привык поступать. Конечно, иногда я бываю резок и излишне ироничен. Странно, на какие невинные шутки часто обижаются люди. Понимаю, что мое чувство юмора значительно отличается от стандартного. Но идеальных людей не бывает. Неужели этот небольшой недостаток так важен? Но только ли это делает меня чужим?

А еще, наверное, я слишком много работаю. Не умею отдыхать и развлекаться. Не разбираюсь в современном искусстве, не смотрю модные кинофильмы, не читаю книжные новинки, от современной музыки меня не тошнит только потому, что я не могу поверить в то, что взрослые люди слушают это на полном серьезе, в театр не хожу. Многие меня по этому считают ограниченным. Я соглашаюсь, мне нравится быть ограниченным.

Работа.… Но дело в том, что и наукой я занимаюсь «неправильно», не так как в настоящее время положено. Кем положено? Почему я должен подчиняться правилам, которые не я придумал? Мне интересно выяснить, что такое пространство, и что такое время. И чем они отличаются друг от друга. Уверен, что сейчас нет более важной и актуальной проблемы. Только разобравшись с этими понятиями (заметьте, я не говорю явлениями), можно будет сделать новый шаг в познании нашего мира. Для меня это принципиально. Но, оказалось, что это еще один повод считать меня чудаком.